Как можно избежать гонений?

Вопрос на тему «Разное»
Из книги — Лапкин И.Т. «‎...открытым оком», том 31

Вопрос 4182:

Можно ли было избежать гонений, если бы жить тихо, нигде и ни с кем даже не разговаривать?

Ответ И.Т. Лапкина:

А вот это как раз и будет выставлено в вину. Нет уж, Бог назначил час испытаний и подставляй бока. Монахов брали за неучастие в строительстве коммунизма.

«Дверь бесшумно растворилась, в камеру вошли дежурный и двое охранников. Подойдя ко мне, стоявшему недалеко от двери, дежурный спросил: «Как твоя фамилия?» Я ответил. Видимо, по условленной уже прежде договоренности, охранники, не дожидаясь его мановения, сразу схватили меня: один за одну руку, а другой за вторую - и завернули их за спину. При этом изуверском акте я настолько испугался, что потерял все самообладание, у меня в ногах затряслись все поджилки, ноги в коленях как будто бы подломились и наступило какое-то исступленное состояние моего сознания. Через пятнадцать-двадцать секунд общего молчания, в которые все обреченники с затаенным дыханием смотрели на очередное подготовление одного из них к экзекуции, дежурный защелкнул на руках моих браслеты наручников и сказал: «А ну, выходи в коридор». Выйдя в коридор, я остановился, дежурный, обойдя меня, пошел впереди, сказав: «Следуй за мной». Я пошел, двое охранников стали идти сзади. Пройдя один коридор, дежурный повернул во второй и, пройдя его до конца, повернул еще в какой-то коротенький коридорчик. Подойдя к двери, открывающейся наружу, он вынул из кармана шинели ключ, отомкнул им внутренний замок и раскрыл дверь на выход, затем по нескольким приступкам невысокой лестницы спустился на землю. Я последовал за ним, но, спускаясь при неудобстве обстоятельства скованных назади рук, оступился, потеряв равновесие, и стал падать. Один из сзади идущих охранников поддержал меня. Сойдя на землю, я невольно обратил внимание на ярко горящие по территории всей тюремной ограды электрические лампочки, так что видно было повсюду, как днем. На углах высокого забора виднелись четыре сторожевые вышки с установленными на них прожекторами, освещавшими забор и линию запретной зоны, несколько отстраненную вовнутрь ограды и сплошь затянутую колючей проволокой. Меня повели по асфальтной дорожке, затем повернули за угол корпуса, пройдя несколько вдоль стены, остановились возле железной двери, прикрывающей вход под здание тюрьмы. На эту дверь я обратил внимание еще в тот день, когда нас привезли на автомашине вовнутрь двора. Я долго присматривался к ней, желая распознать, почему она железная, и сделал заключение, что, стало быть, там нежилое помещение. На ней висел тогда большой замок, теперь же замка этого не было. При подходе к этому месту один охранник, отделившись, пошел, как видно, в канцелярию тюрьмы, которая отстояла от корпуса на расстоянии не более 20 метров.

 Дежурный потянул за скобку двери, она с лязгом растворилась, затем повернул рукой пристроенный с внутренней стороны дверной коробки включатель, вдали зажглась огромная электролампа и осветила находившийся на большой глубине подземный коридор. Дежурный, идя впереди, спустился по широким приступкам цементной лестницы вниз, за ним последовал и я, поддерживаемый сзади идущим охранником. Очутившись в этом нешироком низком коридоре, я помню, что обратил внимание на то, что стенки его были выложены из белого камня, пол был деревянный, чисто вымытый, по всей вероятности, каким-то специально прикрепленным к этому подземелью работником тюремной обслуги, который содержал его в надлежащем порядке. Пройдя до конца этого коридора, дежурный, нащупав рукой на стенке иной включатель, повернул его, после чего зажглась вторая, такого же размера электролампа, осветив в конце коридора небольшое четырехугольное подземное вместилище в виде комнаты, куда строго воспрещен был вход даже лицам из вольнонаемного штата тюремных работников. Перед глазами моими раскрылось ужасное зрелище, которого не мог бы представить себе ни один из людей, не бывавших в этом адском заклепе. Возле одной из стенок этого находящегося под зданием тюрьмы потаенного вместилища лежала целая груда расстрелянных людей, набросанных как попало один на другого, головами туда и сюда, по всей вероятности с соразмерностью, чтобы груда эта, как штабель, имела выровненную форму. Деревянный пол в этом специально сооруженном вертепе больше чем на половину своей квадратуры находился под толстым заливом крови, уже сгустившейся за период ночи. Люди, принявшие эту мученическую кончину, были исключительно лишь только монахи, это видно было по их одеянию, потому что все они были облачены в подрясники, но распознать, кто именно они, было невозможно, хотя и виднелись лица некоторых из них. Вся суть была в том, что волосы на головах, усы и бороды у всех нас были острижены сразу же перед водворением в тюремные камеры, вследствие чего внешний облик у каждого изменился до того, что мы стали неузнаваемы друг для друга. Притом лица у всех этих трупов были сплошь закровавлены.

 Ни один художник не смог бы по одному воображению запечатлеть эту ужасающую картину, не увидевши ее воочию, как от первых расстрелянных в часы полуночи и брошенных в первый ряд этого людского штабеля кровь вытекала на пол. От убитых же несколько позднее и брошенных поверх их кровь стекала на внизу лежащих, закровавливая своим течением всю одежду лежащих под ними, а расстрелянные еще позднее закровавливали всех ниже их лежащих, и так кровь от них, стекая на пол, наплывала на сгустившуюся уже прежде нее и через некоторый промежуток времени загустевала и сама, успевши несколько дальше распространиться в своем растекании по площади пола. Из расстрелянных не ранее как 20-25 минут перед этим и лежавших на самом верху этого ужасного людского штабеля кровь стекала, опускаясь вниз, не успевши еще воспринять состояния сгущенности. Через 10-15 минут, после того как завели меня в это помещение человеческой бойни, пришел туда и начальник тюрьмы, за ним спецврач по делам расстрелов, потом экзекутор, то есть совершитель расстрела, и охранник, который уходил в канцелярию. Начальник, вынув из папки с бумагами какой-то листок, повелительно сказал мне: «Становись к стенке!» - и указал пальцем на место, где яркой линией разграничивалась по полу свободная часть его от наплыва крови. Я стал туда.

В голове моей закружился рой мыслей, обгоняя одна другую: «Сейчас... вот сейчас, через пять-десять минут, надо мной совершится великое таинство, таинство насильственной смерти после выстрела из огнестрельного оружия. Пуля оборвёт мою жизнь, тело, упавши на пол, первоначально будет осмотрено спецврачом, после чего он даст указание охранникам, и они, подхватив его, забросят на самый верх этого людского штабеля. Душа, отделившись от тела, будет находиться здесь же, и я увижу глазами души всё то, что будет происходить после совершения акта моего расстрела. Я буду осознавать, слышать и видеть всех и всё, меня же никто из присутствующих тут видеть не будет. Сейчас, вот сейчас в эти минуты...» Начальник не спеша стал внятно читать: «Именем Союза ССР закрытое спецсовещание тройки НКВД, заседающее в городе Москве, рассмотрев состав группового преступления, совершённого по согласованности многими единомышленниками, удалившимися в одно из междугорий Кавказа и не желающими по своей антисоциалистической настроенности принимать участие ни в одном из реорганизаторских начал нашего возрождающегося общества, не желающими изменить свои воззрения, упорно цепляясь за свои фанатические догматы», и т.д.

 И затем: «Спецсовещание, обозрев в полноте всю совокупность правонарушений, совершённых ими при осознавании всей их несовместимости относительно с существующими законоположениями социалистического государства, вынесло группировке монахов-отшельников соответствующее обвинительное заключение, что за антиобщественное ведение своего бытия с групповым удалением в безлюдную пустыню по названию Псху без дозволения на то от исполнительных органов власти, вследствие чего, уклонившись от гражданского долга социально полезного труда, эта группировка многие годы отлынивала от уплаты существующего сбора налогов при бесконтрольном землепользовании. Она не приносила при этом абсолютно никакой пользы государству.

Укрывшиеся от надзора властей монахи-отшельники полностью попрали существующее законодательство относительно ограничений прав Церкви. Находясь в отстранении от общества людей, правонарушители уклонились от воинского учёта и надзора со стороны органов исполнительной власти. Рассматривая данный состав правонарушений как равновесный в мере своей преступности кампании гражданского неповиновения, спецсовещание, руководствуясь специальным по данному поводу указанием правительства за номером таким-то, приговорило уроженца станицы такой-то (при этом упоминались моя фамилия, имя, отчество и год рождения) как соучастника, входящего в состав этой социально опасной группировки, к высшей мере социальной защиты - расстрелу. Приговор окончателен и неизменяем».

После окончания зачитывания приговора наступило минутное молчание, во время которого экзекутор, расстегнув кобуру, вынул наган и сказал мне: «Повернись лицом к стенке». После этих слов я, как будто бы очнувшись от объявшего меня оцепенения, поспешно сказал, обратившись к начальнику: «Это приговор не мне». «То есть как не тебе?» - возразил он. «Да вот так, - сказал я, - потому что фамилия моя, имя и отчество мои, а год рождения не мой и станица не моя». Начальник, внимательно посмотрев на меня и на фотографию бывшего у него в руках чьего-то личного дела из наших монахов, однофамильного и одноименного мне, и убедившись в своей ошибке, сказал дежурному: «А ну-ка сходи в канцелярию и принеси сюда личные дела всех смертников». Тот поспешно ушёл и через две-три минуты вернулся, неся в руках кипу бумаг в картонных корках. Начальник, пересмотрев, вытащил из числа их моё дело и спросил: «Какого ты года рождения?» Я назвал. «Какой станицы уроженец?» «Такой-то», - ответил я. Он сверил данные, обозначенные в приговоре, с моим личным делом, потом, внимательно ещё раз посмотревши на меня и на мою фотокарточку, находившуюся там, сказал дежурному: «Уведи его в камеру». Дежурный, кивнув мне головой, проговорил: «Иди на выход», - и пошёл впереди меня по подземному коридору, а охранники пошли следом за мной.

 Выйдя из подземелья, я почувствовал всем сокровенным существом души, что как будто бы я освободился от сатанинского узилища, где находился не полчаса, как это было в действительности, а долгое-предолгое время, с тьмою нескончаемых тягостных переживаний, подобных адским мукам, которых невозможно выразить обыкновенным словом разговорной речи, со всеми происходившими в то время замираниями души перед наступающим моментом расставания с этой временной жизнью и переходом в нескончаемую вечность будущего загробного бытия, известного нам только лишь из весьма скудных источников познания на основании немногих рассказов «из области таинственного», запечатлённых на страницах церковной истории со слов людей, которые опытно познали это явление. Конвоиры сопроводили меня известным путём в тюремный корпус, затем подвели к камере, в которой я находился прежде. Дежурный раскрыл ключиком браслеты наручников и снял их с моих рук, надзиратель-ключник растворил дверь и впустил вовнутрь. Заходя в камеру, я невольно обратил внимание на то, что подслушиватели, как видно, только что отпрянули от двери и с испуганным видом сидели близ, на обочине нар, и, увидя меня, входящего вовнутрь помещения, выражение их лиц сменилось на какую-то непонятную мне смущенность, выражающую переменившееся их настроение, да и все прочие, находившиеся в камере, смотрели на меня изумлёнными глазами, как на воскресшего из мёртвых, не решаясь тотчас же расспрашивать о всех подробностях небывалой за всю их бытность в смертной камере подобной чрезвычайности.

 Подойдя к нарам, я, ни с кем не разговаривая, лёг на свое место. Меня объяло состояние неизъяснимого словом радостопечалия, если только так можно выразить это чувство. Радость заключалась в том, что я остался пока в живых, но печаль подавляла это чувство осознанием вопроса: надолго ли? На какое число дней продлится ещё это время моей жизни? Может быть, в наступающий день начальнику тюрьмы поступит новая бандероль из Москвы с пачкой аналогичных приговоров шаблонного воспроизведения на основании составленного тройкой НКВД общего приговора, какой уже зачитывали мне. И в наступившую ночь меня опять поведут тем же путём, но только тогда уже безвозвратно, в это подземное адское вместилище, каким водили в эту ночь, где опять будет лежать целый штабель уже из новых расстрелянных людей и набросанных как попало, головами туда и сюда. И пол опять будет залит кровью от новых жертв сталинского террора, где, по всей вероятности, прольётся и моя кровь...

 После пережитого душевного потрясения я сделался абсолютно беспомощным, чувствуя во всех членах своего тела какое-то общее недомогание, и лежал без движения. Так миновал день, за ним надвинулся вечер с его обыкновенной общетюремной поверкой, после которой вскорости звонки возвестили отбой. Через незначительный промежуток времени придверные подслушиватели приникли ушами к двери со своей обычной усердной насторожённостью и через несколько минут, враз отпрянув от неё, прошептали во всеуслышание: «Подошли к нашей камере».

 И действительно, через 10-15 секунд вдруг открылся волчок, вслед за тем растворилась и дверь. Вовнутрь камеры вошли два охранника во главе с ответственным дежурным по тюрьме, который, подойдя к отцу Парфению, сидевшему на обочине нар, обратился со своим вопросом: «Как твоя фамилия?» Отец Парфений, поспешно встав, ответил: «Аксёнов, - и к тому добавил, - не надевайте мне наручников, потому что я спокойно пойду туда, куда вам нужно, я давным-давно ожидаю этого желанного часа». Слова эти, произнесённые спокойным тоном голоса, как видно, до крайности удивили и озадачили конвоиров, пришедших за его душой, и они с полминуты в недоумении, без малейшего движения стояли возле него. Отец Парфений, нагнувшись, снял со своих ног сапоги и, обратившись лицом к смотрящим на него арестантам, сказал: «Братцы, возьмите себе кто-нибудь из вас эти мои яловые сапоги на кожаных подметках, они совсем почти ещё новые, и мне жаль, что они сгниют в могиле вместе со мною». «А сам в чем пойдёшь?» - с удивлением вопросил стоявший возле него дежурный. «Э... - протяжно сказал он, - до места казни я дойду в одних портянках». И, обмотав портянками ноги, перевязал их какими-то завязочками, вынутыми из своего кармана.

 Потом, став на колени, земно поклонился и, обратившись к братьям-монахам, сказал: «Простите меня, любезные отцы и братья, может быть, когда-либо по неведению погрешил против кого-либо из вас или делом, или словом, или помышлением, а потому, не помня зла, помолитесь обо мне». «Помолись о нас и ты, отец Парфений, когда будешь пред престолом Всевышнего, - ответили они, - чтобы и нам, как воинам Христовым, сподобиться с мужеством воспринять мученическую кончину». После этого он, поднявшись с коленей, сказал, обратившись к дежурному: «Ну всё, идёмте», - и вышел в коридор, за ним - охранники и дежурный; дверь затворилась, все смолкло... Арестанты сидели не шелохнувшись. Я подумал с удивлением, с каким спокойствием ушёл к месту казни этот духовный человек, не потеряв в себе даже ни на минуту присутствия духа, не упустив из виду побеспокоиться даже о своих яловых сапогах на кожаной подмётке. И вот тут сравнил свой бывший выход из камеры, при котором я затрясся всем телом, как самый обыкновенный плотской человек, забыв даже попросить прощения и святых молитв у остававшихся в камере братьев-монахов. Но вот вдруг меня объяло состояние интуиции, то есть мистическое чутьё... Я стал ощущать, как наяву, по догадке, все моменты, какие происходили невидимо для меня: как отца Парфения вывели в длинный коридор, как спустился он из корпуса по приступкам лестницы на асфальтную дорожку. Далее, как он и все прочие, сопровождающие его, завернули за угол здания и подошли к железной двери, как дежурный отворил её и включил свет в подземном коридоре. Вот он спустился по ступеням цементной лестницы в коридор, обложенный по боковым стенкам белым камнем, потом ввели его в помещение человеческой бойни, которое было ещё, по всей вероятности, свободным от трупов по причине того, что его первым завели туда в эту наступившую ночь. Вот через 2-3 минуты начальник тюрьмы, придя вслед за ним, прочитал ему смертный приговор закрытого спецсовещания тройки НКВД, после чего исполнитель расстрела, вынув из расстёгнутой кобуры наган, сказал: «Повернись лицом к стене». И когда он повернулся, то выстрелил из нагана в затылок. Отец Парфений упал на пол, кровь струей полилась из простреленной головы. Этим завершилась его многострадальная жизнь. Через полминуты врач, подойдя к безжизненному трупу, взялся своей рукой за его ещё тёплую, но, однако, недвижимую руку, нащупывая пульс, и потом, глянув на всех присутствующих, кивнул головой, подтверждая этим кивком конец совершённого дела. Тогда начальник тюрьмы обмакнул перо ручки в чернила, потом, взяв лист бумаги, на котором был пишущей машинкой напечатан текст смертного приговора и в конце его через небольшой пробел были чётко выделены роковые слова: «Приговор приведён в исполнение...»

 В конце этой недопечатанной строки он означил число месяца, часы и минуты исполнения казни, после чего дописал одно над другим два слова: «Начальник тюрьмы», ниже его - «Спецврач по делам расстрелов». В завершении всего поставил свою подпись. Подошедший к нему врач, взяв от него ручку, поставил ниже его подписи свою подпись. Начальник положил этот лист в принесённую им с собой папку для бумаг и, выйдя из подземелья, ушёл в канцелярию; дежурный же с охранниками пошли в корпус за следующей жертвой. В ту же ночь следом за отцом Парфением увели из камеры на расстрел ещё одного нашего брата-монаха. Он при обращении к нему дежурного со своим вопросом относительно его фамилии вдруг сильно изменился в лице, но, однако, при выходе из камеры так же, как и отец Парфений, не забыл попросить прощения у всех своих остававшихся в камере братьев-монахов, после чего вышел в коридор и дверь за ним затворилась. В следующую ночь вывели одного вслед за другим ещё двух монахов, и, подобно отцу Парфению, они спокойно вышли из камеры, не забыв попросить прощения и святых молитв у нас двоих, остававшихся в камере из числа всего нашего бывшего братства. В последующую за тою ночь увели предпоследнего монаха из нашей камеры. Следующая жертвенная очередь оставалась за мной. В предчувствии этой роковой минуты, в которую должны были опять надеть на меня наручники и повести известным мне путём в узилище человеческой бойни народного комиссариата внутренних дел, мне чувствовалось, что при одной мысли о смерти захолодевала во мне душа. Боже мой, Боже мой... Мне всё чудилось, что вот сейчас, вот-вот они уже около дверей, уже пришли за моей душой, чтобы исполнить в эту ночь последний смертный приговор над последним в этой камере приговорённым к смерти монахом бывшего псхинского братства. Но, нет... вдруг неожиданно прозвонил звонок подъёма, прервав мои гнетущие душу кошмарные предчувствия.

 Перекрестившись, я глубоко вздохнул всей грудью при осознавании конца своих ночных мук. После завтрака я лёг на своё место, готовясь уснуть, и, почти уже засыпая, вдруг услышал, как раскрылась дверь камеры и надзиратель-ключник окликнул меня, назвав мою фамилию. Поднявшись со своего места, я сел на обочине нар. Он, увидя меня, сказал: «Забери все свои вещи и выйди из камеры». Взявши с нар свою телогрейку, которую когда-то прихватил с собой на всякий случай во время нашего общего ареста, я вышел в коридор. Там увидел стоящим одного из насельников нашего братства - молодого послушника псхинской общины. Он, подойдя ко мне, сказал слова монашеского приветствия: «Христос посреди нас». Я ответил: «Есть и будет во веки веков». Он дополнил к этому слово «аминь». Обнявшись, мы поцеловали, по иноческому обычаю, один другого в плечи. «Кажется, что только лишь мы с тобой вдвоём остались в живых из .всего нашего братства», - сказал он. «Да-да, по всей вероятности так», - подтвердил я. Начальник корпуса повел нас вдаль по коридору и в конце его, отомкнув ключом дверь в небольшую комнату, в которой у них осужденные народным судом или спецколлегией арестанты после вынесения приговора в последующие дни писали свои кассационные жалобы в вышестоящие судебные инстанции. Зайдя туда, он сел за стол, выдвинул из него ящик и, достав лист бумаги с отпечатанным на нем пишущей машинкой текстом, прочитал вслух известный уже мне трафаретный трактат приговора Московского спецсовещания тройки НКВД, где в конце его было напечатано, что я осуждён на 10 лет заключения с отбыванием срока в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь). Затем он такой же приговор зачитал и послушнику, где значилось, что он осужден на 8 лет заключения с отбыванием срока наказания в ИТЛ. Впоследствии один из подневольных рабочих рассказал мне следующее: «Позавчера один из охранников, соучастник кровавой экзекуции, по секрету рассказывал тюремному повару, что в минувшую ночь в подземное капище привели на расстрел какого-то монаха. Когда начальник тюрьмы зачитал ему смертный приговор и исполнитель казни после этого, взведши курок нагана, сказал: «Повернись лицом к стенке!» - монах равнодушно ответил: «Стреляй так, Иисус Христос не отворачивался, когда его били». Экзекутор выстрелил ему в переносицу, и монах, упавши, скончался».

Мне сразу же пришла на ум догадливая мысль, что это был не кто иной, как раб Божий отец Парфений. Сняв с головы скуфью, я перекрестился и сказал: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего и всех подобных ему, умертвлённых в этом узилище». Никто по собственному произволению без благодатной помощи свыше не сможет так смело и бесстрашно глянуть смерти в глаза в эти ужасные минуты». «Отрывок из записей монаха-пустынника отца Меркурия (Попова)».

Откр.2:10 – «Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни».

 

Ни продать, ни сломать не пришлось ничего,

От гнезда, где росли и мужали,

Раскулаченный дом – сирота-старичок,

А пригон, как старушка без шали.

       Городили, плели, окопались кругом,

       Проводами до бани метнули.

       И внезапно всё бросили, даром, на слом,

       Подешевле распроданы ульи.

Огород унавожен, колодец, как дом.

Кизяка полпроулка и баня.

Всё оставили даром, броском, кувырком,

Взяв с собой барахлишка на сани.

       И помчались по полю всё в пьяных слезах,

       А глаза заметались по полю.

       Что там ждёт впереди? Неуверенность, страх. –

       Раскулаченной душеньке больно.              ИгЛа. 1972 г.