Интервью Геннадия Фаста. Путь от ереси к Православию

Вопрос 3759: 25 т. Сохранились ли Ваши записи о том, как из других вероисповеданий люди приходят в православие?
Ответ: Многое невозвратно погибло для меня в архивах КГБ и на кострах в краевой прокуратуре. Но так как я заранее готовился к аресту, то абсолютно всё, кроме бесед, тиражировал, и потом кое что обрелось. А вот беседы с людьми, а я записывал постоянно и много –; речь шла о тысячах часов записи, –; ушло и, похоже, навсегда неопубликованным. Но недавно нашлась запись о том, как пришёл в православие Генрих Вильгельмович Фаст. Родился в 1954. Из семьи немцев-меннонитов. В православие обратился в 1977 году. Выпускник Томского университета, где затем трудился научным сотрудником кафедры теоретической физики. В сан диакона рукоположен в 1980 году, во пресвитера — в 1982. Кандидат богословских наук Московской Духовной Академии. Благочинный церквей Енисейского округа Красноярской епархии. Имеет пятерых детей.

МЕННОНИТЫ, протестантская секта; возникла на рубеже 30-40-х гг. 16 в. в Нидерландах как результат вырождения (после поражения Крестьянской войны 1524-26 и Мюнстерской коммуны 1534-35) революц. анабаптизма в непротивленческую секту. Назв. связано с именем Менно Симонса (Menno Simons, ум. 1561) - католич. священника, перешедшего в 1531 в анабаптизм и позднее реорганизовавшего остатки анабаптистской секты в новую общину, получившую затем назв. общины М. Вероучение М. определяется «Декларацией главных статей нашей общей христианской веры» (1632). Самыми существенными чертами христианина М. считают смирение, отказ от насилия (даже если оно совершается ради общего блага), нравственное самосовершенствование. Они ждут «второго пришествия» и «тысячелетнего царства» Христа (Хилиазм). Крестят лишь взрослых. М. придерживаются подчёркнуто старомодных форм в одежде, причёске, образе жизни. Из Нидерландов М. расселились по многим странам (в т. ч. с кон. 18 в. стали проникать в Россию в связи с привлечением правительством Екатерины II колонистов для заселения окраинных земель; численность М. в СССР незначительна). Наибольшее число приверженцев имеют в США, Канаде, Нидерландах, ФРГ. Общее число М. не более 300 тыс. чел. С 1930 существует Всемирная конференция мен-тов (центр в Канаде). (БСЭ).


И. Лапкин: О том, что Путь, который ведёт в Царство Небесное, он узкий, и немногие его находят. И вот сегодня нас интересует, всех верующих, и многие неверующие спрашивают, как это в наше такое время, называется атомный, неспокойный век, при таком обилии информации, когда всё уже известно, нигде Бога не нашли, и вот Вы лично мне говорили, что впервые встретили верующего человека. Когда я свидетельствую о Боге, то иной раз и называю лично Вас, что у нас есть такой человек, преподаватель университета, и, несмотря на это, человек верующий, и сейчас он, по милости Божией, трудится на ниве Божией как пастырь Церкви Христовой. Мне бы хотелось оставить для памяти Ваше свидетельство, как Вы познали Господа, нашли этот узкий путь, и как Вы решились всё-таки ступить на него, и знаете ли, что теперь в Вашем звании какие беды Вас ждут? И вторично, как Вы решились, не побоялись на него ступить, зная, что горе тем, которые будут беременны и питаться сосцами, то есть быть проповедником, воспитывающим пришедшие души? (Лук.21:23, 26, 27. Расскажите о себе, пожалуйста.

Г. Фаст: Я родился в 1954 году в благочестивой меннонитской семье. Родители мои меннониты –; дети, прадеды и прапрадеды на 400 лет тому назад. Такое же воспитание получал я и в своей семье, то есть ещё я был во чреве матери, когда она уже молилась о том, чтобы я был посвящён Богу и чтобы вся моя жизнь была только во славу Божию. Уже с этого времени она не молилась о том, чтобы я был здоровый, сильный или ещё что, а чтобы родился для Бога и для Его Царствия. Так же начались первые дни моей жизни, когда родился, колыбельными песнями были песни о Христе, меннонитские естественно, с этого времени приучали уже руки складывать для молитвы. Слово Божие всегда было в нашем доме и всегда читалось –; каждый день. Не было ни одного дня, чтобы не было домашнего богослужения. Оно проходило так: вечером собирается вся семья, читается Священное Писание и совершается общая молитва. Нас, конечно, учили детским таким молитвам, всё это было на немецком языке, и этими молитвами мы в детстве молились. Каждое воскресенье у нас дома в семье была воскресная школа домашняя, учителем была мама, учениками были мы, два брата. Где-то уже до начала школы фактически мы уже прошли, может быть, всё Священное Писание –; от начала до конца. Был такой момент в первом классе: я целый год лежал в больнице. Я этого даже и не помню, об этом рассказывает мама, что, когда я вернулся из больницы, лежал там привязанный к кровати –; костная болезнь была, то больница на меня подействовала. И когда я вернулся, я был чёрств –; чёрств ко всему духовному. Когда она пыталась мне о чём-то говорить, то я, первоклассник, говорил, что если б это было в наше время, и сильно расхваливал тогдашнего правителя страны почему-то Хрущёва, что вот если бы с ним поговорили, он бы вас убедил, всё показал бы как надо. Она начала мне рассказывать Историю Священную от начала сотворения мира. И говорит, что я был совершенно невосприимчив. Я этого не помню, это с её слов. Слушал её совершенно безучастно, пока она дошла до истории Иосифа. И эта история по сей день для меня очень трогательна и сильно действует. Когда она начала рассказывать о том, как Иосиф был продан родными братьями и попал в плен, то я заплакал и попросил её: «Теперь давай, мама, всё с начала». И она опять начала с Творение мира. И теперь я уже совершенно иными глазами смотрел на неё и иными ушами воспринимал то, что она говорит. Был такой момент, когда яд неверия уже проник в детское сердце и довольно крепко его осквернил. И история с Иосифом разбила это. Ну дальше, водила нас на собрания, там меннонитского собрания не было, водили на баптистские русские собрания, а дома всё было по-немецки. Любовь к Богу, вера в Него, конечно, была всегда. Для меня всегда было ясно, что есть верующие, и есть мир. Этот мир был где-то для меня даже довольно далёк, он был ужасным, противным, страшным, это вложено было с детства: там грех, там безбожие, там пьянство и всё прочее. Мы жили как бы на каком-то островке, который нам создали родители. Это было в городе Усть-Каменогорске. Верующих в то время было очень мало, это было начало 60-х годов, когда было сильное гонение на верующих, рассыпалась и местная община баптистская. И тогда приехала к нам двоюродная сестра из Караганды. А в Караганде в это время собрания шли очень сильно, было очень много молодёжи, проповедей и такая живая активная жизнь духовная и деятельная в меннонитской и баптистской среде Караганды. Когда эта сестра Тоня приехала к нам, она много рассказывала, и её рассказы на меня сильно действовали. И как-то мы сидели, и она меня спрашивает: «А не хотели ли бы вы обратиться?» В меннонитстве, как и в баптизме, учение такое, о том, что каждый человек, даже если он родился в христианской семье, с детства молится, с детства верует, то это ещё не то и даже это ещё ничего, ему надобно родиться свыше, переродиться и стать новым человеком. Вот это я знал, что такое возродиться, это для меня было совершенно непонятно, но я знал, что что-то со мной ещё должно совершиться, и оно ещё не совершилось, и что я ещё вне ограды до тех пор, пока оно совершится. А что это «оно», какая-то вот эта тайна, этого я совершенно не понимал. Когда она спросила, а мне было десять лет, хочешь ли ты зих беккерен, то есть обратиться, я аж загорелся: «Хочу!» Но я совершенно не понимал, что это такое. Не было у меня понятия ещё, что надо осознать греховность, покаяться, что-то… Этого не было понятия, но было понятие, что что-то надо сделать, а что так я совершенно негож и непригож для Царства Божия, вот это я сознавал и понимал. Когда она уехала, этот вопрос она даже нам сказала, углубила, но до дела не довела. Но важно было то, что в сердце появилось сильное желание. И ещё: с её приездом было связано одно из самых сильных воспоминаний детства: она привезла маленькое Евангелие и я его за несколько дней прочитал, –; все Евангелия. Это впервые, когда не мама рассказывала, а когда я сам читал его. И это действие поныне сохранилось и, может быть, с того времени и поныне Священное Писание играет исключительную роль и в моей духовной жизни. Она уехала. И тут обратилась её младшая сестра, пришло письмо, что вот сестрёнка её обратилась. А это всё на меня, как камни: я слышу там кто-то обратился, там обратился, а я ещё не обращён. А я всё равно ещё не понимаю, что это такое. Однажды вечером я маме и говорю: «Мама, я хочу обратиться». Тогда она сказала: «Ну давай, будем молиться». Я ничего не помню, о чём мы молились. Я помню: было вечером, перед кроватью мы молились. После молитвы я лёг на кровать и первая мысль, которая во мне возникла: «А обратился ли я? Возродился ли я?» То есть результатом этого было что? Это было 28 августа 65-го года, мне десять лет. Результатом было то, что до того я знал, что не возрождён, а теперь я не знал, возрождён я или нет. Вот такое состояние. И оно меня мучило.
И. Лапкин: Вот в самый момент, когда Вы поняли, в чём это Ваше чувство выражалось? В какой момент?
Г. Фаст: Как только мы встали с молитвы, я спросил маму: «А я теперь возрождён?» Первый вопрос, с которым я к ней обратился.
И. Лапкин: Так! А до этого сам, своими словами уже молился?
Г. Фаст: До этого не молился, а с этого момента я стал молиться своими словами.
И. Лапкин: И до сих пор ты считал, что молишься, ты подумал, не это ли самое, о чём говорят?
Г. Фаст: Да, то ли это или не то. До того я знал, что у меня ничего нет, а теперь я не знал, есть или нет. Утром меня папа, видно, мама ему ночью сказала, поздравляет. Мне даже это было немножко странно как-то, тем более что внутри меня сердце, никто меня не поздравлял. И вот это внешнее поздравление мне не было и в радость. Потому что внутри с того дня - я и день этот помню, и вечер помню - во мне сомнения. Вскоре, через месяц, через два месяца, мы переехали в Караганду. Тоже очень важный момент, может, назидательный для других. Почему мы уехали? В Усть-Каменогорске –; родной брат отца, квартира, отец пошёл на пенсию, получил пенсию, вроде всё складывается хорошо, и никакой нужды уезжать не было абсолютно. А дело было вот в чём. Там не было духовного общения. И поэтому, если бы мы выросли там, то есть логически рассуждая, я думаю, что сегодня я был бы, наверное, где-то преподавателем кафедры, может быть, уже и кандидатом, но я уверен точно, что верующим бы я не был. Переезд имел одну-единственную цель –; спасение детей. Сейчас у нас часто говорят: «А вот мы живём далеко, нет храма, нет церкви…» Для меня эти слова странны. Родители мои оставили всё, оставили родню, поехали, когда имели в кармане 500 рублей. Какой дом за 500 рублей купишь? 500 рублей имея в кармане, поехали в далёкий город исключительно только по одной причине –; там много верующих, там много молодёжи. И если наши дети будут там, они станут верующими. Ради этого они оставили всё и не смотрели ни на что –; только чтобы дети спаслись. Учились мы всегда на «отлично», это их сильно не радовало и не тревожило, но это на них как бы и не действовало. Даже когда я рассказывал, что был год в больнице, когда меня мама увезла, –; она рассказывает, как оставила меня там, вышла в садик, упала на колени и прямо кричала. О чём? Не о том, что я теперь буду больной, а диагноз был «туберкулёз костей», а о том, что душа моя в этой больнице может погибнуть. И она предчувствовала: через год я действительно холодный оттуда вышел. И не молилась даже о моём здоровье, что её семилетний сын с туберкулёзом костей, а молилась о том, чтобы душа его там не погибла. С тем мы и приехали в Караганду. Там началась совершенно новая жизнь –; громадные собрания, тысячи верующих, сильные проповеди, молодёжные общения, к которым меня сразу привлекли. Даже на детские собрания я не пошёл, самые молодые там были старшеклассники, а я вот 10-летний бегал между ними, чувствовал себя совершенно как бы на равных, там мне нравилось, к детям мне не хотелось, а с ними задавал вопросы. Только сильно меня удивило, что приехали мы из глуши такой бедовой, а здесь так всё хорошо. И когда в молодёжных собраниях начинались вопросы, что они не знают Писание, не знают там какую-то историю о каком-нибудь царе из Ветхого Завета, это мне было совершенно странно, мне было непонятно, что этого можно не знать, так же, как если бы я увидел, что дети в 10 лет не умеют читать. Настолько вот это с детства было всё вложено. А вопрос внутри продолжал мучить: обращён я или нет?
И. Лапкин: А родители знали про это, что вот тебя мучает?
Г. Фаст: Не высказывал, это таил в себе.
И. Лапкин: Более того, они, наверное, считали, что обращён…
Г. Фаст: Теперь тут начинается, и я обязательно должен упомянуть, это о второй духовной матери. Первой была моя мать по плоти, она же и духовная. Вторая — это была тетя Лена Вебер. Она собирала вокруг себя детей, у нас была маленькая группка у неё, и мы вместе собирались для изучения Слова Божия. Она очень мудро вела эти собрания, очень умело, очень хороший у неё подход к детям, в том числе и к нам. Ходили мы к ней каждую неделю, и вот это давало нам тоже очень много для нашего духовного возрастания. А всю зиму, это уже с лета, я мучился вопросом: обращён я или нет? И вот однажды, это было 5 апреля 1966-го года, на собрании у этой тёти Лены. На собрании она всем детям задаёт вопрос, а до того не спрашивала, возродились или нет, обращённые или нет? Все отвечают: «Да», прямо по очереди все отвечали. Когда подошла ко мне, и я сказал: «Нет». Вот это стало 28 августа, я впервые сказал «нет», а то всё сомневался: да или нет, сам себе ответить не мог. И когда я ответил «нет», то самому стало очень плохо: значит, нет. Значит, опять какое-то внутреннее: значит, нет. Она сказала: «Останься». Все уже ушли, мы остались с ней вдвоём. Она начала со мной беседовать, говорить, что такое возрождение. По-меннонитскому пониманию это что? О Таинствах там никакого понятия нет, там только это, что человек должен уверовать –; уверовать во Христа как своего личного Спасителя. Что Христос пришёл не только за весь мир, но за тебя, для спасения твоего. Что ты грешник, ты в этих грехах должен покаяться. Принять Христа своим Спасителем и посвятить Ему всю свою жизнь. И опять я в то время больше хотел обратиться, нежели я знал, что это такое. Внутреннего, глубокого покаяния не было, было желание обратиться. Ну да, я грешник, конечно, но было и самооправдание, что в общем-то я ничего, что я верю, что люблю всё это. Но я молился, даже слёзы какие-то были, но я чувствовал, что они не из глубины. Я молился, каялся в своих грехах. И вот здесь, конечно, некоторая формалистика баптизма, меннонитства. После этого мне говорят: «Ты возрождён». Там же была двоюродная сестра, она меня спрашивает: «Но теперь ты чувствуешь, что ты возрождён». Я отвечаю: «Да». А в душе всё равно нет совсем того, что надо. Но с того времени я всё равно всегда говорил и эту дату, и этот вечер, что вот я возрождён. Тогда я помолился, покаялся, принял Христа своим Искупителем. Вот Он теперь мой, я –; Его.
Ходил я на молодёжные собрания, был очень ревностным в то время, активно участвовал. Потом, правда, произошёл опять некоторый застой. Первый год в Караганде был такой активной духовной жизни, а потом с пятого по седьмой класс был застой. Какое-то охладевание, и я даже радовался, что если какая причина вдруг и не надо идти на собрание, –; было такое. Хотя я считался, конечно, обращённым и верующим, молился своими словами, каждый день всё это было, но такого внутреннего настроя всё равно не было. И это охлаждение со временем возрастало. И вот седьмой класс. Однажды на собрании активно проповедовали о покаянии и возрождении и о том, что кто желает покаяться, пусть останется после собрания, будем молиться. И тогда вдруг меня всего лихорадить начало - изнутри, меня трясло всего. А я говорю: «Но я же возрождён - 5 апреля 66-го года?!». А меня всё равно лихорадит. «Останься! –; говорит внутренний голос. –; Останься, обратись, покайся». А я ему отвечаю: «Но я же возрождён! Я же уже покаялся, второго уж покаяния возрождения нет, дважды не рождается человек». Я так и не пересилил себя, я ушёл с этого собрания. Шёл домой, но внутри было очень плохо, всё тряслось, всё колотило внутри, что «останься!». Но я шёл и постоянно себе твердил: «Я возрождён», –; всё это на немецком языке шло. Вся духовная жизнь до 21 года шла у меня на немецком. И это повторилось раза три в разных ситуациях, когда вдруг изнутри всего колотило, и что ты не возрождён, ты навечно погибаешь. Но я себе доказывал умом. Здесь происходила борьба ума с сердцем. Сердце говорило «гибнешь», а ум говорил «нет, ты возрождён, ты спасён». И со временем мне удалось перебороть сердце, просто успокоился и, кстати, в это время опять стал активно участвовать в молодёжных собраниях, опять проявился интерес, стал читать, и тем более успокоился: всё нормально, я живу очень даже активно, во-первых, в молодёжном собрании среди первых, так что участвую во всём. Так продолжалось в седьмом классе, а потом уже восьмой класс, 70-й год, весна, дату не помню. Однажды лёг спать, закрываю уже глаза, вдруг ощущаю, что передо мной разверзается какая-то бездна. Видения никакого, не видел ничего, всё в сфере каких-то ощущений, что я лечу. Я уже не лежу, а лечу. Лечу в какую-то пропасть, её дна нет, оно жуткое, страшное. Можно разве лишь сравнить, что вроде как вся комната была... и я лечу в эту пропасть. А я себе толкую: «Но я же возрождён», я не должен туда падать. Но это не помогает, я всё равно падаю. Я себе твержу, что я же возрождён, –; не помогает. Пытаюсь молиться, тут же бросаю это делать –; никакая молитва не идёт.
И. Лапкин: Получается, спал уже?
Г. Фаст: Нет, я не заснул, я только лёг.
И. Лапкин: Что не заснул, совершенно уверен в этом?
Г. Фаст: Совершенно. Сна тут не было никакого. То есть я лежал, только лёг, выключили свет, брат лежал на другой кровати. И всё это было наяву, то есть я не спал, всё это переживалось. Не мог молиться. Вдруг, не знаю что и как меня подвигнуло, я встал с кровати, встал на колени перед кроватью своей и начал призывать имя Иисуса: «Иисус, Иисус, Иисус!» –; непрерывно. Как только я говорю это имя, я чувствовал, что я никуда не падаю. Когда я его переставал говорить, я опять летел туда. Тогда я понял, что переставать нельзя. И вот я говорю это имя. Сколько? На часы не смотрел, не знаю. Долго! Может, час, но сколько не знаю. Пока непрерывно имя Иисуса призывал: «Иисус, Иисус, Иисус!» И потихоньку, потихоньку внутри всё стало успокаиваться, как-то улеглось. И вдруг я перестаю говорить имя : «Иисус, Иисус, Иисус!» и чувствую, что уже не лечу. И вот тогда только я начал молиться. А то я молиться не мог. Молитва моя была такая: «Всё равно я… возрождён». Тогда я молился так: «но я –; блудный сын». Если я и был возрождён, значит, я отпал, ушёл, блуждал в грехах в миру, а теперь возвращаюсь как блудный сын вторично к тебе, Отче. Ничего не достоин, но исцели меня». Вот такая была молитва.
И. Лапкин: Сколько лет было?
Г. Фаст: Пятнадцать лет было. Такая была молитва. На следующий день опять повторяется. Как ложусь, опять начинается то же самое. Но тут уже знаю рецепт: сразу начинаю призывать имя Иисуса и прекращается. Повторилось ещё несколько раз, но каждый раз уже в меньшей степени. Уже знаю рецепт, и помогает на сто процентов.
И. Лапкин: Обычно призывают имя Иисуса с какой-то просьбой: или «помоги» или «спаси».
Г. Фаст: Никакой просьбы, а только призываю имя Иисуса. И тогда я понял смысл Деяния 4:12 –; Деян.4:12 –; «ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись», кроме этого одного имени. Тогда я понял силу этого Имени. Никакой просьбы, никакого покаяния, никакого прошения, ничего –; только призывание Имени, призывание Самого Христа. И с этого времени у меня всякие сомнения, возрождённый я или нет, исчезли, и я чувствовал, что я возрождён.
И. Лапкин: Можно сказать, что этот страх –; это и было переломным моментом.
Г. Фаст: Я должен был когда ощутить, что все из нас должны побывать в геенне или в этом веке, или в том. Кто в этом не побывал, тот в том будет. То есть все должны ощутить, что там наше место. А вот Пимен говорил так, что, когда умру, то моё место будет и даже не в геенне, а в том месте, где сатана, я там рядом буду лежать. Он это говорил от сердца, он это ощущал. Значит, мы верим, что он со Христом. Все это должны ощутить. Формы могут быть разные, но ощутить своё падение в геенну все должны. Вот тогда мною это было пережито. Одновременно с этим во мне возникает другой, очень серьёзный вопрос, который ещё будет долго меня волновать и в конце концов сыграет самую решающую роль. Ежегодно проповедники, начиная с зимы, говорят: «Кто в этом году хочет креститься, то обратитесь к нам, скажите, мы будем беседовать, оглашать, испытывать, а летом совершается крещение» –; водное крещение по вере, так оно у меннонитов. И даже ещё до этого случая, о котором я рассказал, что было, у меня уже эта мысль возникла, и она меня тревожила. Особенно сильно на меня действовало Мрк.16:16 –; «Кто будет веровать и креститься, спасён будет; а кто не будет веровать, осужден будет». Значит, к спасению нужно и крещение. Оно не просто пустой звук, пустая добавка, оно играет какую-то роль в нашем спасении. Хотя в своём меннонитстве иногда проповедуют, что спасается человек без крещения: когда переживёт духовное перерождение, что ему прощается грех, даётся благодать Духа Святого –; и он спасён. А крещение - уже только как исполнение заповеди Христовой. Но где-то изнутри всё равно что-то говорило о том, что это не просто заповедь, заповеди есть разные, а что это есть заповедь, которая к нашему спасению и играет определённую роль. Долго боролся с этим, и всё-таки в этот же самый год, это вот, что рассказал, было весной 70-го года, летом, я подошёл к братьям проповедующим и сказал им, что я хочу креститься, мне 15 лет, по уставу меннонитскому, не меннонитскому, а безбожному, который меннонитству навязан, с 18 лет. По меннонитскому уставу если уверовал, пусть хоть в 14 лет, главное, чтобы был верующий, покаялся, возродился. А им запрещено крестить несовершеннолетних. Но начали говорить: «А как же Христос в тридцать лет крестился? Почему ты с этим спешишь? Какая необходимость спешить?» И так поговорили и даже потом ничего не ответили. Отказ пришёл уже через родителей, и мне сообщили, что в этом году меня крестить не будут, оставили меня некрещеным, потому что мне ещё было всего 15 лет. Внутри, конечно, осталась даже и какая-то обида и неудовольствие, но на время опять заглохло это всё. А в следующем году, когда уже опять объявляли, что в 71-м кто будет креститься, я как-то сидел: ну что ж, мне нельзя. Я с завистью смотрел на тех, как двоюродная сестра моя одна в тот год должна была принять крещение, я с завистью смотрел на них, что вот им нынче уже можно будет креститься, а мне всё ещё нельзя. То есть мною это как-то внутренне переживалось, и переживалось глубоко. И вдруг тогда помощник пресвитера подходит ко мне, Евгений Матис (?), этот человек в моей жизни сыграл тоже великую роль и его я считаю тоже одним из своих духовных отцов, то есть тех, которые рождали меня для вечности. Он меня спросил: «Твоё желание не изменилось с прошлого года?» Тут во мне сразу такая радость: «Нет, не изменилось». Я понял, о чём он спрашивает, хотя даже не спросил, о чём, только такой вопрос был задан. «Ну, хорошо, давай в этом году». То есть они пошли на нарушение советского законодательства, что 16 лет, пусть. Я проходил тогда подготовку –; оглашение, там проводится несколько месяцев оглашения, «Символ Веры» меннонитский, и он тоже по членам разбит, и каждый член подробнейшим образом изучается, потом принимается как бы в зачёт. Но это умственно, это преподаётся учение, а помимо этого каждый должен пройти испытание. Испытание такое, так проводится: берут человека, он встаёт перед общиной и ему задают такой же вопрос, который мне задан сегодня: «Рассказать своё обращение к Богу». И он перед всей общиной должен засвидетельствовать своё обращение к Богу, как оно произошло. После того как он засвидетельствует, каждый член общины имеет право ему задавать вопросы, то есть испытывать, действительно ли произошло обращение к Богу, или тут что-то формально произошло или ещё как. После этого человек выходит, и община в его отсутствие обсуждает. Здесь заслушиваются свидетельства родителей в первую очередь, братьев, других, которые его знают, друзей по молодёжным собраниям, как он себя ведёт в школе там и там, то есть такой экзамен у них. И только после этого выносится решение, допускать или не допускать. Человека запускают и пресвитер сообщает ему результат, что община решила допустить или не допустить. Вот такой экзамен мною был пройден 1 мая 1971-го года.
И. Лапкин: Когда вас за дверь выставили, расскажите, о чём в это время думали, какие переживания были, на что надеялись?
Г. Фаст: Откровенно говоря, я неплохо всю эту систему знал, как делается, и я сам сколько раз был и знал, что должно удовлетворить то, что я им рассказывал. Потому что знал, как с другими всё это происходит, тем более что в это время уже и с другими работал, других сам призывал к этому обращению.
И. Лапкин: Значит, страха не было, пройду или не пройду, сдам не сдам экзамен?
Г. Фаст: Этого не было. Прошёл. Но было искушение. Окончил девятый класс, 71-й год, а я заочно учился в Московской математической школе, в это время страшно любил математику и физику, целиком влюблён в них был. И тут получаю приглашение в летнюю школу математическую, школьников туда зовут. И как раз совпадает с днём крещения: или я должен принимать крещение, или ехать в математическую школу. Конечно, сразу такое искушение внутреннее: может быть, покреститься, потом приехать или до этого попросить как-то братьев. Но это довольно затруднительно, там не крестят каждый день. Раз в году идут на реку, в реке крестят. Поэтому это было очень непросто, что можно в другой день прийти. И в результате я не поехал в школу.
И. Лапкин: Я попутно спрошу: как у меннонитов принято, чтобы была вода проточная или нет? И какое дно, как выбирают в этот момент?
Г. Фаст: У меннонитов принято крестить в реке, в естественных водоёмах, желательно в реке, но признаётся и крещение, совершаемое в баптистериях, в купелях, если оно совершено полным погружением в воду. Сначала спрашивает креститель: «Веруешь ли ты в Господа Иисуса Христа как своего личного Искупителя?» Христианин отвечает: «Да». Вся община говорит: «Аминь». И только после этого креститель говорит: «На основании твоего свидетельства я крещаю тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа» и однократно погружает.
И. Лапкин: А как погружает? Как у баптистов, на опрокидывание назад?
Г. Фаст: Да, да, назад. Он придерживает за спину одной рукой, а другой держит грудь, руки складываются на груди и опрокидывают в воду однократным погружением.
И. Лапкин: А заходит в воду, примерно докуда вода доходит?
Г. Фаст: По грудь. Он стоит на самой глубине, и все стоят вереницей с ними. То есть ближайший уже стоит по грудь, следующий пониже, там до пояса, а эти ещё только ноги омочили, и так все.
И. Лапкин: Крещаемые которые?
Г. Фаст: Да, крещаемые. Этот отошёл, они подходят и все к нему, он не движется.
И. Лапкин: А который крещаемый куда отходит?
Г. Фаст: А он, выходя из воды, там на берегу ставится палатка, входят все в халатах, специально сшитые халаты, они ежегодно в них же и крестят, и креститель в белом халате, и крещаемые в белых халатах. Выходя из воды, сразу в палатку, там обтираются, переодеваются, и когда уже всех покрестят, продолжается собрание. Проповеди и до крещения, и после крещения. Продолжается собрание.
И. Лапкин: Как сначала крестят, мужчин или женщин, или как случится?
Г. Фаст: А вот этот момент в общем-то безразницы. Но стоят как-то женщины и им женщины помогают при этом, потому что некоторые боятся воды, у некоторых кружится голова. Поэтому есть крепкие женщины, которые уже заранее, как говорят, что мы воды не боимся, плавать умеют, они стоят там и следят, потому что здесь всякие девицы и старицы, и они уже им помогают, подводят их.
И. Лапкин: Значит, значения не имеет, что вот, допустим, как заходит вереница, это будет по солнцу движение или против солнца?
Г. Фаст: Нет, таких никаких понятий нет: по солнцу, против –; этого нет.
И. Лапкин: А возложение рук как, допустим, в воду человека навзничь опрокинул, потом поднимает, руки не возлагает потом?
Г. Фаст: Потом, после крещения, возлагает руки. Но у нас в общине в Караганде это делалось так. Поскольку на реку надо ехать за город, то едут очень рано, и крестили как раз тогда, когда восходит солнце, и вот на восходе солнца крестят. А это летом солнце восходит очень рано. Все приехать не могут на реку, хотя приезжают всё равно человек 200. А уже потом, в общину когда, вечером собрание с четырёх часов, и там возлагают руки, чтобы уже вся община могла как-то участвовать в крещении новообращённых.
И. Лапкин: А власти знали, что именно в этом месте будет крещение и кто будет крещаемый?
Г. Фаст: В самом уставе меннонитской общины указано, что крещение совершается в естественных водоёмах, и этот устав находится у уполномоченного, с ним община зарегистрирована. Но дату крещения пресвитеры обычно не говорят. Уполномоченный требует с них эту дату, они отвечают, что это, ну мы бы сейчас сказали Таинство, а они говорят, что это дело внутреннее, церковное, оно никого не касается, присутствовать должны только верующие.
И. Лапкин: Это в одной общине так принято или во всех меннонитских общинах, когда они не говорят властям?
Г. Фаст: Пожалуй, во всех. Обо всех я не могу говорить, но в основном так.
И. Лапкин: А думаете, что власти всё-таки знают, есть у них осведомители среди меннонитов? Или власти вообще не знают про это?
Г. Фаст: Они, во-первых, знают, конечно, что произошло крещение. Знают ли они до или они узнают после, ну это власти лучше меня знают, а я не могу за них ответить. В случае нарушения крещения в мою бытность в общине, и по сей день даже, я не слышал, а вот при Хрущёве бывали. Да, там, бывало, что собираются ребята, начинают хулиганить и прочее тут же в реке, это было в хрущёвские времена, а вот уже что я, с конца 60-х годов, не слышал ни одного случая, чтобы было нарушено в Караганде у меннонитов крещение.
И. Лапкин: В этом случае брежневское от хрущёвского времени несколько отличается?
Г. Фаст: Христос лучше знает.
И. Лапкин: Вышел из воды, переодеваешься…
Г. Фаст: Да, вышли из воды. И это событие пережито было мною очень глубоко тоже, что я теперь крещён. Вот здесь интересный момент, и он, кстати, в беседах с сектантами. Незадолго до того, как покреститься, я, пусть самую чуточку, капельку, но я обманул одного человека, и я не смог перед ним сознаться. И когда я стоял в воде, я об этом вспомнил, а я-то знаю, я ж научен, что крещение с обещанием Богу доброй совести. Я покрестился. Вспомнил я об этом только на третьем курсе, через четыре года. И когда я потом об этом вспомнил, что во мне возникнет вопрос, как в детстве, когда обращённый или нет, у меня возникает вопрос: крещён я или нет? Потому что в тот момент, когда я подходил к крестителю, у меня мысль промелькнула, и человек этот, он тоже крестился, в той же группе. Я бы мог подойти к нему и сказать: «Знаешь, Ваня, я вот то-то сказал, это было не так». И потом я очень долго мучился, вплоть до своего крещения в православии. Всегда у меня был вопрос: крещён я или нет? Потому что в тот момент у меня совесть была не вполне чиста. Но я принял крещение. Вечером были возложены руки, кстати, крестил меня меннонитский дьякон. Вот такое там присутствует, что дьяконы наравне с пресвитерами. А уже руки возлагают рукоположенные проповедники. Вот Матис, он возлагал на меня руки. Но этому как раз даже нас особенно не учили, я этому почти и никакого значения не придавал, что возлагали руки. Но это считается, по постригскому примеру, как бы по-православному Таинство миропомазания. Хотя в меннонитстве не говорят, что через это Дух Святой подаётся. Дух Святой я получил ещё до воды. А это уже, я даже не знаю толком, зачем. Я стал активным членом этой общины, работал с молодёжью, начали потихоньку привлекать к проповеднической деятельностью. Но тут это уже другой вопрос, не вопрос обращения к Богу. В 1976-м году мне уже 21 год, я впервые уезжаю из родительского дома. Мне этот год, конечно, стал поворотным во всей моей жизни. Я уехал из родительского дома не только в буквальном смысле, но и духовно. Сначала, когда я уехал, ну я был изгнан из университета по собственному желанию, так делается это дело, восстановился в Томском университете, там получил.
И. Лапкин: А до этого где были?
Г. Фаст: В Карагандинском университете четыре курса окончил, уже последняя сессия на четвёртом курсе по научному коммунизму мне поставили зачёт, пересдал –; опять не поставили, вызвали на комиссию, и вот вместо того чтобы пойти на комиссию, мне посоветовали, я послушался, написал заявление о том, что ухожу по собственному желанию. Потому что было сто процентов ясно, что на комиссии я тоже не сдам, а значит, я буду отчислен по неуспеваемости. Хотя у меня к этому времени было всего две «четвёрки».
И. Лапкин: А в чём дело, загвоздка? Какой у вас факультет был?
Г. Фаст: Физический. Учился я на кафедре «Теоретической физики». Ну этот «Научный коммунизм», он… в общем-то, вопрос стоял из-за нации и из-за религии. А тот преподаватель, он мне даже прямо сказал: «Мне велено тебе не ставить». Преподаватель, видно, был не весьма далёк, он прямо мне сказал: «А мне велели тебе не ставить…» Ста-а-арый был казах. Но в комиссии он участвовал, и все мне говорят, что ты не знаешь вот этого, вот этого, а он: «и за веру», –; говорит. Я: «Так и за веру?» А уже члены кафедры на него все: «Да ты молчи, тут вера ни при чём. Каждый имеет право верить». В университете приходилось много свидетельствовать, беседовать со студентами и преподавателями много. Бесед было очень много, и все знали, что я верующий, не ходил на демонстрации и открыто говорил - по какой причине всё это было. Ну и в результате вылетел я с четвёртого курса, но восстановился в Томском университете. В Томске я пришёл в молитвенный дом баптистов. Потому что та община братских меннонитов, в которой я был в Караганде, и такой там не было, и я оставался членом Карагандинской общины, хотя я два года буду в Томской общине трудиться, но членство я сохранял в Караганде, то есть у них я как бы гость, который участвует с ними в богослужении, но не присоединяется к ним. Потому что есть некоторые различия в меннонитстве и баптизме, я их считал сущестенными настолько, что я бы ни за что принципиально не вступил в баптистскую общину. Главный вопрос –; экуменизм, потому что меннонитство отрицает экуменизм, а ВСЕХБ (Всесоюзный Евангельско-христианский баптизм) –; член экумены, и из-за одного этого я бы уже в баптистскую общину не вступил и не вступал. Но там мне разрешили проповедовать, трудиться с молодёжью, что я и делал полтора года, проповедовал каждое воскресенье, трудился среди них.
И. Лапкин: В основном какие они проповеди говорили, просто толкование давали или призывали к доброй жизни?
Г. Фаст: Наверное, мне больше свойственно книжничество, больше истолковательного характера, но всегда они всё равно имели применение в жизни, то есть в каждой проповеди, по крайней мере для себя, я всегда ставил цель: чего я хочу добиться от слушателей? И когда точно сформулирую сам для себя, что вот сегодня это, завтра это, то есть проповедь всегда носила и практический, прикладной характер, что к чему я их призываю, но больше, наверное, всё-таки истолковательный характер.
И. Лапкин: Меня интересует сейчас, как ваша совесть, не осуждала ли Вас, что Вы учите чему-то, а сам бы о себе как-то подумал и сказал: а вот этого-то я и не делаю, такие моменты были?
Г. Фаст: Что расхождение слов и дела?
И. Лапкин: О которых никто не знает, кроме Вас, и в этом совесть Ваша вас судит?
Г. Фаст: Конечно, было и есть сегодня, и было тогда и, дай Бог, чтобы было до смерти, потому что говорить мы обязаны Слово Божие, а делаем мы очень часто и каждодневно не по-Божьи, то есть я никогда не считал себя безгрешным.
И. Лапкин: Как понимать, что «дай, Боже», чтобы Вы всегда так и не сходились со Словом Божьим, или только чтобы совесть Вас укоряла, что Вы до идеала не достигли?
Г. Фаст: Чтобы совесть никогда не умерла и не сказала, что ты достиг того, о чём говоришь, –; этого-то я как раз и не достиг. Теперь важный такой момент. Ещё когда я проходил оглашение в меннонитстве. Колос.2:12 –; «быв погребены с Ним в крещении, в Нём вы и совоскресли верою в силу Бога, Который воскресил Его из мертвых». Этот стих меня тогда на минуту смутил. Нас учат, что это символ, а тут написано, что крещаемый в крещении погребается. И то, что я уже раньше погрёбся во Христа, а теперь это только символическое прообразование, а что здесь это и совершается. Вот это я помню: был такой момент, он вдруг внутри как-то воспрянул, но он был довольно быстро заглушен общим хором меннонитских проповедей и всем прочим, так что это как-то бесследно исчезло во мне, а потом оно всплывёт. Но вот что такой момент был. Тут ещё такая особенность, что в Томске есть и пятидесятники в этой же баптистской общине. Я близко с ними общался, бывал среди них и, конечно, многое почерпнул пятидесятнического, то есть я уже не был чисто меннонитом духовным, потому что уже впитал в себя и баптизм, и пятидесятничество, и меннонитство, в котором родился, вот, всё это уже как-то во мне было. Пятидесятники меня считали своим, поздравляли. Баптисты радовались за меня.
И. Лапкин: А за что они поздравляли?
Г. Фаст: Ну как, что я их человек.
И. Лапкин: Ну они своим признают обычно тогда, когда человек получает говорение на языках.
Г. Фаст: Оно и было, достиг и этого.
И. Лапкин: А не можете вспомнить сейчас, как это произошло, или тяжёлое воспоминание?
Г. Фаст: Когда я приехал в Томск, в эту общину, и мне рассказали, что там пятидесятники и между пятидесятниками и баптистами, они одна община, потому что соединила всех во ВЕХБ, но это формальное соединение. Внутренне пятидесятники считают «вы Духа Святого не имеете» –; на баптистов говорят так, а там очень болезненно всё это переживалось. Это Лида всё хорошо знает, потому что она раньше уже в этой общине была. Но у меня даже была такая мысль, что, наверное, здесь всё-таки расхождение не в сути, а в каких-то пониманиях, и даже была такая мысль, что, может быть, мне удастся их примирить. Была такая мысль.
И. Лапкин: Попутно сразу вопрос: а родители знали о Ваших исканиях в этот момент?
Г. Фаст: Ничего не знали. В письмах я об этом не писал, я жил в другом городе.
И. Лапкин: Так, а почему не говорили? Вы думали, что они не одобрят Вас или не способны будут понять?
Г. Фаст: Я убеждён был, что они этого не одобрят, хотя, возможно, что с самого начала всех этих моих исканий моя была ошибка в том, что я не вовлёк в них родителей и родного брата, который верующий, на три года старше меня, с которым вместе рос и воспитывался. Если бы с самого начала их привлёк к себе, то, может быть, всё бы пошло иначе. Лида была работником (?) и по молодёжи были знакомые, и мы обо всём этом всегда говорили, делились друг с другом. И может быть, именно поэтому она стала православной, а другие мои друзья, с которыми я был очень близок, но не делился, я с ними не пошёл общим путём. В результате через несколько месяцев я уже был далеко от них, я уже шёл каким-то путём, которым те не шли, а когда уже это узнали, то между нами была пропасть такая, что они по сей день её не могут перешагнуть. А с Лидой мы шли вместе, то она обгоняла, то я.
И. Лапкин: Вот я спрошу её: что подействовало на тебя в то время, что ты именно оказалась с братом и здесь, хотя это не всегда, может быть, одобряется, что девушка с юношей. Может быть, приходилось где-то и в разъездах быть и думалось, что это, может быть, и соблазнительно даже? Что здесь двигало: или просто уважение к брату, или те идеи, то верование, которое его захватывало, оно каким-то образом касалось и тебя, хотя это, может быть, и взаимно связано? Лида: Нет, именно касались идеи, можно сказать. И причём когда он крестился в православии, он не нашёл нужным даже мне сказать об этом.
Г. Фаст: Она этого не знала. Лида: И я узнала даже в последний момент. Он мне говорил только о том, вот, допустим, что-то новое узнавала я, я в то время читала «Огласительные слова» Кирилла Иерусалимского и конспектировала их. Вот что я почерпывала, что для меня было очень интересно, и Дмитрия Ростовского, и я ему рассказывала, делилась. А что он переживал, в смысле, что на него сильно действовало, он мне рассказывал. Ну и так, а, в общем, выводы каждый сам для себя какие-то делал, и всё.
И. Лапкин: Но, учитывая, что в это время вы всё-таки слышали много плохого про православие, и вдруг знаете, что Кирилл - это всё-таки… и вот читаете Дмитрия Ростовского «Чудотворство», из православных, как это в вас началось совмещаться? Такой лавиной осуждения, пренебрежения ко всему иному, и вдруг в Вас это начало находить какое-то место? Когда эти ямочки там были выдолблены в мозгах, где-то что-то задержалось? Расскажите немножко хотя бы, в какой момент Вы почувствовали, что в Вас вмещается это православное?
Г. Фаст: Ну так к этому я и иду. А сначала о пятидесятничестве тогда, то есть я ещё не дошёл до православия. Значит, было так. С какими мыслями я был, что мне удастся их примирить. А с Лидой что? Дело в том, что независимо, ещё до того, как я приехал в Томск, она тоже была между двумя огнями –; баптизм и пятидесятничество, тоже и те и другие считали своей её, вот в чём дело-то. Но это было независимо, это мы ещё друг друга не знали, я ещё не был в Томске, она бы предупредила меня, раньше уже у неё было. Значит, тут первая беседа. Одна сестра-пятидесятница молодая, из молодёжи, и пожилая. Они пригласили меня на беседу, я и сам её хотел, эту беседу. Когда мы встретились, мы были втроём –; их было двое и я. Вопрос был поставлен о крещении Духом Святым. Они стали приводить те места, в основном из Деяний Апостольских, где Дух Святой как определённый акт сходит на человека. Что одно дело, когда человек приходит к Богу, уверовал, принял крещение, а потом всегда «и возложили руки, и Дух Святой сошёл». Пётр проповедует, и Дух Святой сошёл. Постоянный момент, что есть и особые моменты сошествия Духа Святого на человека. И это было именно то, что сразу нашло отклик в моём сердце: это то, что и надо. Тогда я сразу ощутил: это хорошо. Одно дело, что я обратился к Богу, уверовал в Бога, а другое дело, что я приму Его Дух, Его благодать в себя. И что это именно как определённый акт. Беседа была весь вечер. Может быть, по знаниям я и превосходил их, и если бы хотел, мог бы повести беседу так, чтобы им доказать свою правоту. Но мне этого вовсе не хотелось, мне хотелось познать, кто же из нас прав и в чём тут дело. Вот это, я считаю, тоже один из очень важных моментов –; чего человек ищет? Если он ищет истину, то он что-то находит. А если он этого не ищет, то он может воспользоваться каким-то своим преимуществом, положение, знание или что, просто отбить того, и всё. После этой беседы я попросил их, могут ли они при мне помолиться? Для них это не будет ли оскорблением каким-то? Они согласились. И мы склонили колени. Сначала я помолился так, своими словами, как был научен и как привык молиться. Потом они молились обе, сначала своими словами, потом потихоньку переходят на незнакомые языки. Мне это понравилось. Потому что я не слышал ничего того, что я не слышал: кричат, кукарекают, орут, беснуются, рёв какой-то, непристойность. Всё было чинно. Склонились на коленки, молились. И мне даже нравилось сочетание этих звуков, оно как-то… Мне понравилось. И внутри вот с этой беседы, впервые после той ночи, когда я чувствовал, что я в бездну лечу, во мне опять цепь сомнений: имею ли я Духа Святого? На этот раз вопрос стоял так. В том, что я возрождён, мне прощены грехи, об этом я не сомневался, это было давно пережито уже. А теперь: имею ли я Духа Святого? С другой стороны, я понимал: сомневаться в этом, значит оскорблять Бога –; если я Его имею, я возрождён. Значит, я оскорбляю Бога, и как быть? Тогда я молился Богу так: «Господи, я не знаю, имею я Духа Святого или нет». Но я понимаю, моё сегодняшнее тревожное состояние: шла сессия в университете, мне бы надо наукой заниматься, а у меня внутри всё это будоражит, что оно неудовлетворительное, поэтому я и молился: «Господи, Духом Твоим приди и истреби это состояние, истреби его, чтобы Дух Святой был во мне, чтобы это было точно». И у меня даже как-то мелькнула мысль: вот когда я летом поеду на каникулы домой, я буду говорить на языках. Всё, была, проскочила, с этим была неделя. Это была первая моя беседа с пятидесятниками и последняя до того момента, о котором вам расскажу. Никаких других встреч не было, ничего не было. Было у меня любимое место на берегу Томи, жили мы там рядом с Томью речкой, там дерево, под которым я любил молиться, размышлять. Вот я стоял под ним, это было 3 апреля 1977 года, я молился. Помню шум деревьев, как они так колышутся, такое состояние созерцательное было, и я начал петь гимн баптистский, который я весьма любил, и я его пел. И вдруг совершенно незаметно для себя я начал, я уже пою, чувствую, тот же гимн вроде как, но уже на совершенно непонятных мне словах. Совершенно, нет, многие пятидесятники говорят: я ощутил, что в этот момент в меня что-то вошло, что я что-то пережил. Я не пережил ничего, я просто стал молиться другими словами, которых сам не понимал. Некоторые слова мне сейчас не нравятся, почему я часто (совершенно не слышно в записи), мне неприятно это было.
И. Лапкин: Изменить слово или сказать по-другому не мог?
Г. Фаст: Боялся оскорбить Духа Святого. Вот какой страх. Если глаголет Дух Святый, как я могу Ему указывать, какими словами говорить? Так я заговорил на языках, неизвестных мне самому.
И. Лапкин: И никому…
Г. Фаст: И никому, да, никто не мог понять. После этого было ещё одно переживание.
И. Лапкин: А как перед другими стало это известно, всем сёстрам или пятидесятникам? Кому-нибудь сказал про это?
Г. Фаст: Вот тут был такой момент. Я сказал вот этой молодой сестре Лиде-пятидесятнице. Она была здесь, вот на этом месте сидела, когда мы первый раз были у Вас, она была с нами. Ей я сказал, ну она сразу сказала всем своим. После собрания, я на том собрании говорил проповедь о ранах Христовых, о язвах Христовых тема была, это была страстная пятница. После собрания они подошли ко мне, поздравляют меня, и я понял, что они уже всё знают. Потом было ещё одно. А баптисты никто не знали, им я никому не сказал. Знали только пятидесятники, и опять я скрыл, не повёл других за собой. Был такой момент. Я ложусь спать, начинается дремота уже и вдруг я чувствую, как, с головы начиная, в меня что-то входит и прямо идёт по мне, идёт по телу, такое чувство, как бы свежей воды, может быть, или чего-то такого свежего, вот как свежий воздух на горах. И это всё входит в меня, и я это ощущаю. Встаю с кровати, становлюсь на колени и, пожалуй, первый раз говорил языками не так, как до тех пор. До тех пор это у меня было как-то… я при этом ничего другого не ощущал, никаких необычных у меня ощущений не было. Вот я молился, так-так, переходило… А тут это шло уже из меня, изнутри, не от языка, а глубже откуда-то. Это шло и шло и шло, и мне было хорошо. Молился на языках. Но тут я понял, что я ещё больше получил. Надо сказать, это укрепило мою веру, потому что баптизм тем страдает, что он очень рационален, там очень много на умствовании всё-таки. А здесь такое реальное: «Я тебе могу доказать. Хочешь, докажу, что есть Дух Святой - начну говорить на языках». Слово Божие сразу в другом свете передо мной. Я начал перечитывать Ветхий Завет, в каждой главе нахожу о Духе Святом, везде. Да как же я раньше этого не видел? Да как я этого не видел? Да как это?.. Везде о Духе, о Духе, о Духе… Все эти места для меня всплывают. И такие, например, интересные моменты. Вот сказано: «Молитесь Духом Святым». Еф.6:18 - «Всякою молитвою и прошением молитесь во всякое время духом, и старайтесь о сем самом со всяким постоянством и молением о всех святых». Имеется в виду там за братьев, за других. Я думаю: «А как это духом?» То есть молиться духом, это имеется в виду не своими словами, а языками. А как это за братьев? Я стал молиться, и тут, независимо от меня совершенно, я стал перечислять имена. То есть молился духом, как выражаются пятидесятники, и перечислял имена людей. Вот это опять для меня было подтверждение, что я духом уже не просто на языках молюсь, а молюсь за людей. Написано там было: молитесь, кто говорит языками, молись, чтобы получил дар истолкования. 1Кор.14:13 –; «А потому, говорящий на [незнакомом] языке, молись о даре истолкования». Я понимал, что ревновать о дарах: «Господи, дай мне дар», это нельзя. Ревновать можно о Духе Святом. Вот здесь тоже тонкий момент беседы с пятидесятниками. Никогда нельзя их винить просто с плеча в том: «вы ревнуете о языках». Никто из них о языках не ревнует, ревнуют о Духе –; это великая разница. А язык для них –; только внешнее выражение, знамение того, что ты Духа получаешь. Как только это место прочитаю «молитесь об истолковании», становлюсь на колени: «Господи, дай мне дар истолкования». Начинаю молиться на языках, тут же перехожу на молитву на немецком языке, но не от ума, а от Духа. Это было славословие. И вот даже там, где когда я молился на языках, в двух местах я споткнулся. И когда я молился уже на немецком языке от Духа, именно в тех двух местах, вот так чисто по хронометражу, что ли, я мог определить, именно в тех местах –; и на немецком. Это было для меня как бы доказательством, что это действительно есть тождество с тем, что это истолкование того.
И. Лапкин: Но когда говорил на незнакомом языке, это было в Духе, как понимал, а когда желал переводить, то тут уже помогал разум, что я желаю…?
Г. Фаст: Никакого действия разум не играл. Совершенно одно и то же восприятие.
И. Лапкин: А как, значит, по предложению?
Г. Фаст: (? Непонятное одно слово) предложение, шло славословие, то есть я славил Бога.
И. Лапкин: На двух языках сразу?
Г. Фаст: Нет, сначала на языках, допустим, пять минут, а потом пять минут на немецком, ни о чём не думая. Вот говорю, немецкие слова летят, летят, летят, и это воспринимается –; это и есть дар истолкования. И потом, когда я уже спрашивал об этом пятидесятников, они говорят: это и есть дар истолкования. Вот этим даром я не пользовался, как некоторые у них. Некоторые у них могут любого истолковать. То есть у меня это было несколько раз. Этим я не мог управлять, и это не мог в себе вызвать.
И. Лапкин: Других не мог толковать, только сам себя?
Г. Фаст: Нет, несколько раз и сам себя только раза три-четыре, а то не мог. Вот такое было.
И. Лапкин: А появлялся момент страха: а как вдруг это не такой дух?
Г. Фаст: Стоило такой мысли появляться, у меня сразу появлялась мысль: «Я оскорбляю Духа», и это сразу гналось из сердца. Но бывали такие моменты. Причём, когда я это получил, сильно изменился мой внутренний мир молитвенный. Если до этого, ну что своими словами, ну пять минут, от силы десять минут, да десять уже и не помолишься, уже истощаешься, уже не знаешь, о чём больше говорить. А тут я мог час молиться, это мне ничего не стоило. Мог идти с дома (?) и здесь молиться, это ничего не стоило. Вот, например, как-то иду на собрание, и такие моменты бывали, и вдруг вот такое «хры, хры, хры, хры, хры…» Неприятно, а гасить нельзя душу свою. Вот такие действия. Мы стали готовиться поехать в Барнаул, в барнаульскую баптистскую общину молодёжную, приготовили декламацию на тему о небе, я её составлял, молодёжь разучивала, там стихи, прочее, человек 14 нас, кажется, было. Мы приехали в Барнаул в баптистскую общину, принимал нас Василий Толстенко, который через несколько лет тоже принял крещение в православии, а тогда ярый баптист, противник православия. Амвросий Юрасов: Через кого он пришёл к Богу?
Г. Фаст: Здесь в Барнауле была одна сестра, которая училась в техникуме в Томске, Лидина была подруга, кстати, а сюда приехала отрабатывать. Она общалась в это время с Игнатием, из его группы.
И. Лапкин: Это, наверное, Катя Девришадзе?
Г. Фаст: Да, Катя Девришадзе и она сказала, что есть такой интересный человек, что с ним стоит встретиться. И когда я был ещё в Томске, например, сказала, что он не стрижёт бороду. Но это, без слов, меня сразу привлекло, потому что мой старший брат бороду носил с начала 60-х годов. И я никогда не сомневался, что когда я стану уже независимым, года 24 будет, я буду ходить с бородой, это у меня с детства было, сразу внутреннее, что я бриться не буду. Как только я услышал, и это хорошо, там ходит чуть ли не босиком, там прочее, всё интересное, надо встретиться с ним. Православный.
Теперь что касается православия. Конечно, с детства научен, что это падшая, мёртвая церковь «и останется дом ваш пуст» Мф.23:38 –; «Се, оставляется вам дом ваш пуст». Что всё там пусто, ничего нет, мёртвые обряды, обрядоверие и больше ничего. Идолопоклонники –; так я всё это воспринимал, так и других учил. Грех даже такой, старовер один сейчас, по сегодняшний день баптист, проповедует даже у них через меня. Но хотя он был баптист такой, несколько раз развёлся, курил, пил, а когда, старообрядец был такой, а когда стал баптистом, он всё это бросил, теперь у баптистов проповедует. А.Ю.: А многих ты людей привёл к баптистам, пятидесятникам, меннонитам?
Г. Фаст: Из православия одного-единственного, вот этого. А.Ю.: А так из мира?
Г. Фаст: Из мира, скорее вот так, что вот из этих же немцев, из этих кругов многие обращались. А.Ю.: А этот православный опять (?) из прошлого?
Г. Фаст: Нет, пытался. А.Ю.: Покаялся в этом?
Г. Фаст: Я? А.Ю.: Да.
Г. Фаст: Но это было до крещения. До крещения тут у меня всё нужно каяться, за каждый день.
И. Лапкин: Как приняли вас тут баптисты? Вы приехали в какое время?
Г. Фаст: Мы приехали, это было в конце апреля, наверное, последний день апреля, 1 мая 1977 года, после собрания нас приглашают пройти к Игнатию –; эта Катя. Человек шесть или сколько нас было, не все пошли сюда. Но целая группа нас была, 8 человек, мы пришли сюда.
И. Лапкин: Сначала, как Вы услышали, как Вас не пускали, расскажите, кто-то Вас против натравливал, чуть ли не на такси вы убегали.
Г. Фаст: Когда только приехали, сразу мне очень не понравилось состояние барнаульской баптистской общины. Оно хуже, чем в российских всех других баптистских общинах, которые я встречал, может, где я не был, ещё хуже, но из тех, что я видел, это самое неважное состояние. А.Ю.: Это значит, это, наверное, вся двадцатка была, её родственница?
Г. Фаст: Не знаю кто у вас более, но тут какой-то спор, раздор. Вот мы приехали, ну мы молодые ещё, нас сразу посвятили во всякие раздоры, споры, и я думаю: «Хотя бы это было и так, но зачем вы это делаете? Зачем вы мне говорите, я не приехал вас ни мирить, ни ссорить, зачем мне всё это нужно?» Мне это было неприятно. И сразу чувство: тут какая-то война против этого Игнатия –; православного. Это была страшная война, меня сразу предупредили, что ни в коем случае к нему, а меня приглашают к нему. И всё, буквально каждый шаг контролируется, чтобы только я не сделал в сторону, чтобы прийти в этот дом. Прямо подконтрольно. Я думаю: «Да кто я такой? Я член меннонитской общины города Караганды, что вы меня контролируете?» А.Ю.: К себе перетягивают?
Г. Фаст: Я приехал к вам ведь не для того. Вот, кстати, интересный момент. Я два года был в Сибири, оставался там членом и ни одного не привёл в меннонитство, а всех приводил в баптизм. То есть, если баптисты жаловались на пятидесятников, что они «ловят из чужого ведра», то я говорю: «А я у вас был чужое ведро», то есть всё, что я тружусь, фактически не для моего даже общества, а всё «сюда», это меня нисколько не смущает.
И. Лапкин: А Вы не пытались, когда услышали, что они там против «какого-то» воюют православного, узнать за что?
Г. Фаст: Нет, ничего. Мне было интересно с ним встретиться по тем свидетельствам, самым скудным, которые имел, я хотел встретиться и, конечно, уже всё, что они против говорили, да я бы мог при них при всех пойти сюда: кто они мне такие, чтобы я их слушался что ли? Вот это меня даже возмутило внутренне, почему так поступают. Я к вам приехал в гости, почему такое отношение? Теперь что касается православия. Когда первые мысли о нём возникают? Самые первые, это ещё когда жил в Караганде, то есть я имею теперь в виду не негативные, это книга Владимира Солоухина «Записки Русского музея». Когда я это прочитал, а до этого я, кстати, очень любил в детстве рисовать, когда школьником был, художником хотел стать, было такое время. И не понимал, разглядывал иногда иконы, мне всегда было непонятно: что они рисовать не умели? Какие-то длинные тонкие пальцы и ещё что-то? Это для меня было совершенно мёртво и непонятно. Но я списывал, что это был примитивный уровень техники живописи, что не умели просто. И вот этот Солоухин с его «Записками Русского музея». Вдруг совершенно иначе всё это представляется: там именно об иконописи много. И мне понравилось. Очень понравилось. Второе, на третьем курсе, ещё тоже в Караганде было, это Достоевского «Братья Карамазовы», старец Зосима Алёшин. Когда я это прочитал, мне понравилось. То есть это первые положительные какие-то чувства, эмоции, или как-то сказать, о православии. До приезда в Барнаул с православием в жизни я с ними не встречался, никогда не имел никаких споров. Еще раз говорю, что тот старовер был неверующий фактически, он пришёл после некоторых разводов, пьянства. А.Ю.: Сырой материал, необработанный…
Г. Фаст: Да, но грех всё равно на мне, потому что он меня ещё спросил: «А как же иконы?» Я сказал: «Это у них там в семинарии помимо Библии есть и другие книги, которые они признают, и вот там об иконах, а Писание об этом ничего не говорит». Вот такой грех за мной есть, слава Богу, нет и был. Когда мы пришли сюда, к Игнатию, первая беседа. Беседа была по Слову Божию. Сначала предложено было нам, чтобы мы задавали вопросы. Мы как-то не подготовлены к беседе, не знаем, что за люди, кто, не знаем о чём толком и спрашивать, я попросил, чтобы мне задали вопрос. Был задан вопрос о том, как понимать что в двух вещах Бог не может солгать. Евр.6:18 - «дабы в двух непреложных вещах, в которых невозможно Богу солгать, твердое утешение имели мы, прибегшие взяться за предлежащую надежду».
Г. Фаст:.: «И я не смог ответить. Всё ясно, первый же вопрос я не могу ответить. Говорю: «Новый задайте». Потом притча о десяти девах. Ну уж эта притча, о ней очень много проповедуются сектантами, она одна из излюбленных. И, естественно, я знаю её толкование. Я и говорил толкование этой притчи здесь. И после того, как я притчу эту изъяснил, мне, значит, говорит Игнатий: «Всё ложь». Я думаю: «Ну, тогда говори правду». Начали разбирать, ну и что? Ничего не осталось от моего толкования. Всё было разбито и я тут же и сознался: всё у нас неправильно. Это мне странным показалось, что такую самую простенькую притчу и мы её толкуем неправильно. И, вообще, меня потянуло сюда, мне всё тут понравилось. Это было утром или в обед где-то. Пошли на вечернее богослужение баптистское и оттуда опять сюда (г. Барнаул, ул.2-я Строительная, 62 кв. 16). Вот тут пришлось удирать чуть ли не какими-то тайными способами, через какую-то запасную дверь или что там, не знаю. Алла меня, кажется, проводила, как-то вытаскивала, освобождала, потому что баптисты уже видели, спрашивали: где ты был и что, куда? Вечером пришли снова сюда. Но уж вечером у меня был вопрос! Месяц всего прошёл после того случая с пятидесятниками, всего месяц. И мне больше всего интересовал вопрос крещения Духом Святым. Я ещё об этом не говорил ни одному баптисту, и Лида об этом не знала в то время, и ни одному меннониту не сказал, – знали только пятидесятники, что я имею Духа. Этот вопрос меня интересовал и я его задал. Вопрос о крещении Духом Святым. Мы проговорили об этом вплоть до пяти утра (30 апреля 1977 г.). Говорили, собственно, не об этом вопросе, а о водном крещении, о его смысле и значении. Я передавать эту беседу не буду, она есть в записи. (Ту беседу всё ещё не можем разыскать, может, есть у кого из друзей, просим откликнуться. Но уж точно она есть в КГБ). Эта беседа, конечно, меня потрясла совершенно. Что меня потрясло? Ну что меннонитство, в принципе, то же самое уже на доступное(?)… нагнетает…(?), то есть именуется…(плохая слышимость на этой копии, ибо оригинала нет) (?) баптисты, то есть в чём наше самое сильное место – в крещении. Вот пятидесятники лучше других понимают Пятидесятницу, субботники – субботу, а мы – крещение. То есть это наш самый сильный момент. И вот в этом самом сильном моменте, получается, что мы ничего не понимаем... И вот это, конечно, меня страшно поразило, что в самой простой притче мы ничего не понимаем и в самом основном вопросе спасения тоже ничего не понимаем. Беседа эта, конечно, срезала меня очень сильно. Поражала ещё убеждённость, с которой толковалось Писание, – что его понимать надо так и только так, и выше этого понимания Писания быть не может. Это, говорит Игнатий, Высшая инстанция; мы задаём вопросы в Высшую инстанцию, и выше этого не отвечают. Я думаю: что это? Или какая-то сатанинская гордость или что-то иное..? Почему человек отвечает и говорит: «А выше этих ответов быть не может!» Он объясняет, что эти ответы не его, а это он читал у святых отцов, то есть, как Писание толковали святые отцы.
Амвросий Юрасов: Которым открыто Духом Святым.
Г. Фаст:.: Да. И выше инстанции на земле нет по толкованию…(?). Но толкование – это хорошо. Но я, получается, не крещён. А тут за меня доказывают, что не крещён, значит не прощён. Я залетел уже в высшие материи, говорю на ангельских чуть ли не языках, а теперь возвращаюсь к началу: прощён ли мне грех? – вопрос, который я задавал десять лет назад. Прощён ли мне грех? И у меня больше покоя нет: а прощён он мне или нет? И тут пошёл сумбур и каламбур. Приехали домой. Эта беседа, конечно, очень сильно подействовала. Сразу стал искать. Пошёл в библиотеку, взял «Песок …(?), серия атеистическая о православии. Вот эту книжку. И начал искать из атеистических книг, потому что других не имел по православию. Потом лютеранскую историю церкви взял и из неё стал читать. И как я после той Пятидесятницы, когда читаю, мне всё о Духе Святом, теперь атеизм читаю – и всё о православии говорит. И везде вот это всё всплывает. Потом ещё сильно помог в православии Лев Толстой. У брата есть именно религиозные его труды, там у него есть работа «Критика догматического богословия». Что там очень хорошо, в этой книге, мелким шрифтом берётся из догматического богословия Макария, а крупным он пишет свою критику. Критика, мне ещё в баптизме сразу видно, что это вообще отрицание Троицы Бога, что это ересь из ересей. И даже уже дальше не стал читать всё подробно. А меня интересовало именно мелким шрифтом, я всё это себе переписал. Вот так из атеизма, из Толстого, из лютеранской истории выбирал крупицы о православии. Православные книги в глаза не видел. Вот переписал из догматического Богословия. Ну а дальше что? Дальше шли уже поиски – сильные поиски всего этого. То есть наконец я был растормошен до конца: что ж получается, меннонитство, баптизм, пятидесятничество, православие... И тут сразу вопрос ставлю сам истории: все религии надо смотреть вкупе, так уже не пойдёт. И настал такой момент, когда я сказал сам себе: «Я ничего не знаю». И оценку: «Никто не знает! Где она, истина, я не знаю. Но какова бы она ни была, Господи, покажи мне: единственная Истина, в которой я никогда не сомневался, что есть…, есть Бог. И вот я говорю: «Вот Ты мне её и открой, где Истина, какова она будет, где она будет? Будет она в пятидесятничестве, в православии, в меннонитстве, – где бы ни была и какой бы ни была, вот какова будет, таковую её и приму». То есть вот какой мой был настрой. Настрой, когда до конца и с корнем была выдернута вся предвзятость, которая до этого, конечно, всегда бывала. Бывает, читаешь какое-то место Писания: о, так оно не совпадает с нашими умыслами(?). Мне так неприя-я-я-ятно. Потом раз, раз… натолкуешь, перетолкуешь – место хорошее. А вот тут такое состояние. Долго всё рассказывать, на разных переводах, теперь скрупулёзно, сотни раз читаешь: Деян.2:38, Колос.2:12, Ефес.4:5 и прочие места о Крещении, о Причащении, о прощении грехов.
Вот вокруг этих вопросов. Иногда до какого-то даже умопомрачения, ну уже совсем… Читаю: и то не так, и то не так, и ни на чём остановиться не могу. Помимо этого пути познавательного, рационального, шёл параллельно ещё другой. Например, почему-то пошёл и купил Пр…(?). Посмотрел на задней странице, не понравилось, пролистнул, отложил в сторону, но купил. Потом поехал в летнюю школу, в Волгограде была, там всесоюзная школа по квантовой химии. И когда поехал туда, например, был такой момент. Там мы жили в палатках в лесу, на берегу Волги. Как-то пошёл молиться, не знаю, почему, зачем, вдруг встал на колени и перекрестился. Ничего, никаких переубеждений, ничего, а просто взял и перекрестился. Перекрестился совершенно неправильно. В общем, держал не как староверы, но что-то вроде, два пальцы вытянул как-то вот так и крестился: на лоб, на оба плеча, а потом вниз. И с того времени в тайной молитве всегда стал креститься. А я проповедую с баптистской кафедры. Никто ничего не знает ни про языки, ни про кресты. Но проповедь постоянно какие-то новые оттенки получает. Вот сейчас даже посмотрел баптистские проповеди, цитаты: Филарет Московский, Ефрем Сирин, Иоанн Златоуст… – они-то всего этого не понимают. Если бы они понимали, они бы меня давно остановили. А им, что говорят баптисты, что эти, не понимали просто, не слышали этих имён даже. Мало ли чего, ну брат грамотный, что-то там приводит, цитирует. После этой школы, возвращаясь, я заехал к Игнатию, это была вторая встреча.
И. Лапкин: Когда я красил?

Г. Фаст:: Да, да. Когда красили на работе. Времени у него никакого не было, поэтому он продолжал красить, а я бегал под низом под лестницей, разобрали весь Апокалипсис тогда. Но, слава Богу, как раз оба знали, что (?)секта, оставалось только говорить о толковании. А. Юрасов: У нас есть…, он хорошо изучил Священное Писание и подстроился под баптиста-проповедника и там проповедовал и стал у них пресвитером. Эту общину перевоспитал в православном духе, не увёл, а привёл общину в Православную церковь.
И. Лапкин: Меня интересует вот что: Вас не смутило, а это у меня редчайший случай, когда я не смог для человека уделить определённого времени?
Г. Фаст:: Наоборот, я в этом видел, что люди здесь занимаются делом. Нисколько не смутило. Он красил, я бегал под низом. Причём беседа не носила такой характер, как многие беседы с другими сектантами. В основном было так: задавал вопрос, например, о Причастии: «Почему вы верите в Причащение? На основе чего?» - «Сие есть Тело Моё». «Сие» – на основании этого слова», – сказал Игнатий. Всё! Больше у нас никакой беседы не было. Тут иногда тратишь годы, что только ни приводишь… Вот эта вся беседа на эту тему была. И сразу как-то куда-то туда всё вдалбливалось и там крутило и ворошило. Потом, помню, от него ушли, я говорю: «А …(?) святых у вас?» Он «Богородице Дево…» мне прочитал. И вот это слово: «Ублажат меня отныне все роды» (Лук.1:48 – «что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды»). Всё, вся беседа. Когда уже уходил от него, шёл по железной дороге, то вдруг начал призывать Богородицу, прочитал «Богородицу» вот так, даже бессознательно, хотя и пошёл дальше. Вот такие моменты. Но потом приехал в Томск, занимался там в научной библиотеке. В Томске есть религиозная литература, потому что университет дореволюционный, там восточная патристика практически вся, западной мало. Но что интересно, я стал писать прошения. Сначала, вроде, отказы… Ну не буду рассказывать всё, как к чему, короче, мне книги начали давать. Первая была Амвросия Медиоланского «Слово о пастырях», Тертуллиана труды и первый том Златоуста – вот эти три книги первые, которые мне дали. Потом и другие, там был и Ириней Лионский, Ефим мученик и «Догматическое Богословие» Макария брал, уже теперь не Толстого… Это меня опять потрясло – с той поры и по сегодняшний день я не люблю больше читать сектантские книги, они мне неприятны и неинтересны. Хотя знаю, что многим православным это интересно, а мне это не интересно, потому что я столько нахлебался этих мутных потоков, что когда впервые пил из чистого, то больше прежних не захотелось, я был переполнен сими потоками. И тут, конечно, в течение примерно месяца я занимался, приходил утром, уходил вечером и сидел за этими книгами. Передо мной раскрылся совершенно новый мир. Всё в ином свете. Это как магнитом к себе всё тянуло. Ну а потом дальше что было? Пошёл, купил себе иконку Сергия Радонежского. А Иисуса Христа ещё раньше купил, она у меня уже лежала. А у вас есть такое проповедование? А вот это всё как-то внутренне, стихийно происходит. Приехала опять эта Катя (Девришадзе) из Барнаула к нам в гости в Томск. И вот говорит, тоже нам ничего не сказала, потом мы узнаем, что она уже в это время была крещённая православно. Она нам ничего не сказала (хотя официально всё ещё была членом барнаульской баптистской общины). Она говорит: «Есть один батюшка в Новосибирске, хороший батюшка, у него много книг и с ним стоит встретиться». Она на клочке конверта написала его адрес и он у меня и сейчас лежит, этот адрес: Пивоваров Александр, священник.
И вот он в Томске, а там в епархиальном управлении он секретарь архиепископа Гедеона, еду к нему. Я учусь на пятом курсе, время было, в общем-то, потому что лекционные занятия все кончились, я занимался практикой и дипломной работой. Я поехал. И поехал как бы в никуда. Ни меня не знает там никто, ни я не знаю, никогда нигде не бывал, ни одной службы в храме не отстоял. Поехал к нему. Рано-рано утром поезд приходит московский. Пошёл в храм, первый пришёл туда. И вот тут новый момент: когда я подошёл к храму, я перекрестился и поклонился. А до этого уже видел, как православные крестятся, и уже крестился правильно. Научился совершать правильно крестное знамение, и впервые при людях, первый раз, зайдя в храм, я перекрестился. Входил в храм, крестился, никто, конечно, меня от православного уже отличить не мог, потому что я стоял и крестился. Начинается ранняя литургия, потом поздняя литургия. Ничего в богослужении не понимаю, бесконечный поток молитв, которые читаются, а поздние служил сам епископ Гедеон. Тут, кстати, ещё интересный такой момент. Владыку я увидел не первый раз. Первый раз видел до этого ещё в Томске. Вдруг я услышал, потому что в храм я стал нахаживаться, но там ничего я не мог извлечь, потому что люди не беседовали со мной. Слышу, что Владыка приедет. Мне было интересно, я даже несколько дней ходил, чтобы его выследить, и как раз пришёл, когда он уезжал. Я тоже хорошо помню, что выходит он из этого дома, где батюшки живут, машины стоят, его провожают и поют «Спаси, Христе Боже…» И такая щемящая грусть в сердце. Потому что историю всегда любил, читал много по истории. И вот я ощущал каким-то внутренним чувством: вот это епископ, на его голове были руки Апостолов - по непрерывному преемству. И какая-то грусть… А у нас вот есть какие-то пресвитера, они вроде бы как епископы… Но они вроде бы как бы… А вот это епископ! Вот такое вот – внутренняя тягость. Ну а когда приехал в Новосибирск, то стал спрашивать, где же этот отец Александр? И мне показывают: вот рядом с архиереем батюшка стоит, это он и есть. Отстоял я позднюю, все молебны, короче, часов семь, наверное, всё это прошло, они уехали, конечно, а я до них не мог доступиться, они все уехали, а я ни с чем. Тогда я позвонил и приехал в управление. Приехал в управление, прихожу к нему. Он, конечно, меня не знает, я его не знаю, и я говорю: «Я интересуюсь православной литературой святоотеческой». Понятно, ни один батюшка на такой вопрос не вынет и не даст ничего. Он: «Ну не знаю, говорит, там в Томске, что у батюшек, поинтересуйся у них».
Так мне даже странно показалось. А потом через некоторое время в отдельную комнату ввёл, никого там не было. И тут у него как…(?) смотрю: любовь, сладко, добро какое-то и начинает со мной беседовать. Побеседовали очень так хорошо, и я ему сказал, кто я такой, чего я ищу. Он тогда взял, посадил меня в машину, отвёз к себе домой и взял, теперь можно сказать, в свою семью, и в ней я пробыл неделю. А там у него богатая литература святоотеческая, что ни спрошу: «Читай и молись», никаких споров, бесед со мной не имел. Первый вечер, там ещё был Иоаким, теперь батюшка, он был кочегаром тогда. Были мы у отца Александра и он дал нам Григория Богослова, там 40-е слово Григория Богослова, и я его читал вслух. Это был первый вечер. Когда читал, то оно уже всего меня переворачивало – надо креститься! Надо креститься! Батюшка был сильно уставший, заснул. Я чувствую: и неудобно, а не могу, пошёл разбудил, на сундуке там где-то он прилёг: «Батюшка», - говорю. А там у Григория ещё сказано так: если тебе вечером захотелось креститься, не откладывай на утро, потому что утром не будет расположения. «Батюшка, что мне делать?» Он так безучастно… Я там думал, что вот я бы на его месте покрестил. А он: «Ну читай и молись…» Так неделю я у него просидел, много читал, всё это сильно на меня подействовало. Прошла неделя, он мне покупает билет, даёт мне в руки: «Теперь езжай домой, а когда захочешь креститься…» - «Так я же хотел, я просил Вас…» Он говорит: «Когда захочешь креститься, скажешь: «Се, вода. Что возбраняет», - и я приеду». Ну и проводил меня на самолёт и я уезжал. Хотя стоило ему ну полслова сказать, и я бы крестился в тот момент, но он этого не сделал. Я опять лечу в самолёте и думаю: «Вдруг упаду? Я же не крещён, а грехи-то не прощённые? А вдруг крещён? А вдруг прощённые?» И опять борьба. Когда приехал, пошёл опять на Томь под то самое дерево. И опять там долго молился. Никак уже не мог и потом уже наконец иду и крик какой-то изнутри: «Господи, хоть сколько раз я ещё перекрещусь, но лишь бы я был крещён. Мне же всё равно. Ты мне открой, где надо». Естественно, при этом глаза были закрыты, когда открыл глаза, я стоял перед водонапорной башней, здоровая, она и сейчас там стоит. Я пошёл на почту и дал телеграмму, чтобы он приехал и меня крестил. А это было так, что я приехал, и в тот же день, мне кажется, мог бы утром… Нет, дал телеграмму и позвонил потом по телефону. Но он заставил себя ждать две недели. Через две недели, потому что он не мог по телеграмме, он секретарь архиерея. Вот у него получилась какая-то возможность, он приехал в Томск и 14 декабря 1977 года я был крещён в Томске. Воспринимал отец Николай Белевский (?), сейчас в Белгороде служит, батюшка. Отец Роман, благочинный Томский, присутствовал при этом и отец Александр Пивоваров крестил меня.

И. Лапкин: Где крестили? Там, в баптистерии?
Г. Фаст:: Да. Там есть специально. Он в своё время был благочинным в Томске и построил купель для взрослых. Там с полным погружением крестил, на русском языке всё читал. Принял такое Крещение. Это, конечно, изменило всё. Дальше уже пошло всё как-то иным путём, уже не от Писания. Иду по улице и вдруг мне стало понятно, что детей надо крестить. Вот тоже многие упираются. И не докажешь, что детей надо крестить… А до меня это дошло после своего Крещения. И после Крещения всё сразу как с глаз спадать стало, буквально в короткое время всё стало понятно, всё догматическое богословие - «да» и «нет». То есть принял всё: и иконы, и кресты, и всё. А крест дать – это интересно. Ещё до крещения, когда из Новосибирска вернулся, две недели, я говорил, заставил ждать, там он дал мне 17-й номер Богословских трудов, там отца Павла Флоренского в начале, о кресте. Когда я прочитал про крест, который я сначала отложил, я его надел на себя – ещё не крещён в православии, с крестом на груди проповедовал у баптистов.
И. Лапкин: А когда у Вас было так, что Вы в Новосибирске натолкнулись на настоятеля Димитрия Будько и стали про меня спрашивать, как это было? Вы ещё не знали, что у нас какие-то разногласия с ним?
Г. Фаст:: Ну когда ещё пришёл(?), я всё тыкался, не знал, где найти этого батюшку. Мне говорят: «Вот батюшка…» Я подошёл к нему, не знаю, говорю: «Как отца Александра найти?» «Ну как? Будет служба, приедет, он секретарь у архиерея. А что Вы, кто?» Я говорю: «Я интересуюсь православием».
И думаю, ещё скажу, что Игнатия знаю в Барнауле. Тогда он сразу среагировал так, что я понял, что говорить этого не надо, что между ними какое-то несогласие. Но это меня совсем не смущало. Многих смущает, что попы такие или другие, а я это знал и это меня не смущало то, что у них какое-то разногласие, это меня опять не смутило. Но опять промыслительно: вот этот отец Димитрий, который встретил меня тогда вот так как-то, ему потом Господь судил меня подводить к престолу на пресвитерскую хиротонию, он меня подводил. Так я стал православным. И более, как православным? Когда крестился, я тогда задавал вопрос: «А какого я вероисповедания?» Я не знал. Я знал, что через крещение я получил прощение грехов и вошёл во Вселенскую Христианскую Церковь, в ту, которую основал Христос, которая Апостольская. Если бы мне кто-нибудь в тот момент сказал: «Ты православный», - мне бы даже странно и дико как-то это звучало, потому что слово «православный» у меня ещё звучало так, с теми старыми оттенками: православный – это значит чуть ли ни мирской, – грех мне будет. То есть не было у меня выбора вероисповедания, – речь шла именно о спасении, речь шла о поиске истины и прощении грехов, возрождении благодатью Духа Святого. Речь шла об этом. И я понял, что это я теперь всё получил. Что Бог мне простил, возродил и дал Духа Святого. А какой я церкви, исповедания – это я и не понимал толком, это всё придёт потом.
И. Лапкин: А в это время Вы учились ещё или уже работали?
Г. Фаст:: Нет, учился ещё на пятом курсе. Через две недели после этого бороду, например, стал отпускать. Как-то сразу всё пошло, уже без научения. Так я получил прощение грехов, благодать Божию и стал верующим.
И. Лапкин: А тоска у Вас какая-нибудь была, что Вы теперь теряете связь с родственниками, и пятидесятники остаются где-то позади? Теперь непонятно, что же в меня там, может быть, входило, когда я думал, что это правильное - вот это толкование языков? Вот об этом в этот момент, когда приходили к православному крещению…
Г. Фаст:: Был момент, как и все прочие, как моменты, например, причащения. Вот как, например, к моменту причащения пришёл. Бился несколько месяцев. И вдруг читаю 10 главу Коринфянам: и что причащаемся одного Тела. 1Кор.10:17- «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба». (1Кор.12:12 – «Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, - так и Христос»). Но почему вот в этот момент? Вдруг мне стало понятно: но ведь причащаемся телом. И всё. И мне стало так стыдно, что я так долго учил людей иначе, что я этого не понимал, что я не дерзнул молиться к Богу. И тогда встал на колени и попросил святых, чтобы они помолились за меня. Так произошло моё первое призывание святых. Когда я это ощутил, просто счёл, что я не могу, я не достоин Богу молиться. Да мне стыдно даже, что вот учился, учился, грамотный, грамотный, после этой грамоты остался самым безграмотным. Самый первый вопрос – вопрос спасения, и ничего не понимаю. И многих вводил в заблуждение. И тогда только просил святых: хоть вы за меня помолитесь. Вот так я первый раз пришёл к этому. Автоматически сразу этот вопрос разрешается. С языками - да, потому что сразу же возникает вопрос второй – Таинство миропомазания: я имею Духа Святого или нет? И даже это было уже на последнем этапе, когда уже понял, что прощения грехов в сектах нет, возрождения нет, а Духа Святого всё-таки ещё, что и Его нет, мне трудно понять. И тут прибег даже к Деяниям 10 главе. А как Корнилий? Возрождения нет, крещения водного нет, а Дух Святой уже сошёл на него: заговорил языками. Я вот под эту марку себя. Значит, ещё этого ничего не имею, но Духа уже имею. И вот это сломить – это было самым последним и, может, самым трудным. Этот момент, что всё-таки и Духа Святого я не имею, и Его я должен получать в Таинстве. И тут даже колебания до самого конца были, до самого Таинства.
И. Лапкин: А о крещении Лида узнала?
Г. Фаст:: Она узнала, когда я уже был крещён и волосы ещё не высохли. Сразу же: утром было, а в обед узнала.

И. Лапкин: Как она восприняла это?
Г. Фаст:: Спокойно так.
И. Лапкин: Но она-то уже была крещёная?
Г. Фаст:: Нет. Но через две недели она поехала тоже на исповедь. А. Юрасов: С этой Катей больше не встречался?
Г. Фаст:: Как же не встречались? Встречались. Так она раньше нас православной стала.
И. Лапкин: Отец Александр в полное погружение и на русском языке уже крестил её.
Г. Фаст:: Да, и мы встречались все.
И. Лапкин: Ну вот проходит время, Вы уже теперь как православные, у баптистов продолжаете проповедовать?
Г. Фаст:: Ну это уже было, да, уже теперь я крещён, это было, значит, если 14 декабря я крещён, то где-то до весны я ещё у них проповедовал. То есть проповеди все строились так, чтобы их мог на равных принять и православный, и баптист по толкованию. Чтобы ни тот, ни другой не мог придраться. А призывание шло, конечно, такое – нравственное уже больше, назидательно-нравственное, а догматически я уже лавировал тут, приходилось очень даже лавировать, чтобы и туда, и туда не столкнуться, потому что с кафедры не стал говорить. Но вскоре всё выяснилось, сам пресвитер задал вопрос, и когда мы с ним беседовали, я ему открылся. И сразу же все браться собрались. Братья собрались, и я им высказал свои убеждения, и тут же был запрещён в проповеди, запрещён работать с молодёжью. То есть оказался на последней скамейке, сразу же отстранён. Тут же написал пресвитеру Карагандинскому. И когда уже летом я поехал в Караганду, там был поднят вопрос. Сразу же, конечно, пошёл к пресвитеру и сказал ему, в каких вопросах я не согласен и в чём дело. Пресвитер должен был ехать на конференцию Всемирную меннонитскую в США, поэтому ему было некогда и всё в страшной спешке, ни одной беседы даже не проведёт в Караганде со мной. Ни одну! А сразу членское собрание, и на этом членском собрании я был отлучён. Отлучён от меннонитства - и принял это как отлучение своё от сектантства. А. Юрасов: Отсечение. И привитым к православию.
Г. Фаст:: Да-да, привит-то вроде раньше в крещении, а тут уже именно… то есть нисколько меня это не смущало, вот вы спрашивали меня в начале. С первого дня не смущал меня никогда вопрос взаимоотношения с родителями, с братьями, с прочими и всеми. Другое дело, я не ожидал, что реакция будет такова, какова она была. Это было мне неожиданно, ибо я думал, что реакция будет другая. Но это меня всё не волновало, потому что я не переходил из одного исповедания в другое, - я искал Христа, Бога, прощения грехов и спасения. И то, что я это получил, это для меня было всё, другого мне и не было нужно. И никаких смущений в этом деле никогда и не было даже.

И. Лапкин: И потом как уже православный заканчиваете университет?
Г. Фаст:: Да, заканчиваю университет. Значит, отлучён из меннонитства, от всего сектантства. Оставлен работать при кафедре в Томском университете, веду семинарские занятия со студентами. И тут уже как-то всё внутренне было раскрепощено и начал, стал проводить беседы. Один студент крестился. Беседы проводил, об этом я когда-то рассказывал.
И. Лапкин: А как в больнице оказались, по какой причине?
Г. Фаст:: А военкомат стал брать меня в армию. Не хотел я в армию не потому, что не хотел, а по убеждению, что нельзя этого делать. Ну а недуги физические у меня есть, я их им сказал, ну и меня положили на обследование. Таков был первый этап этой эпопеи. Положили на обследование в межвузовскую больницу, там только студенты, преподаватели всех вузов, с ними приходилось беседовать, проповедовать. После этого мне было сказано, чтобы я ушёл по собственному желанию из университета, потому что продолжать быть преподавателем университета я не могу, потому что я верующий. И я согласился на это, почему? Потому что к этому времени уже полностью созрело решение, что наукой я заниматься не буду, а целиком посвящу себя служению Богу. Только ещё не знал, в какой форме. А то, что служение Богу, – это уже было точно. И поэтому я думаю: я могу опираться на законы, настаивать, что не имеют права увольнять, но это бы только привело к скандалам и всему прочему. А раз уже внутренне я был совершенно готов уйти, ибо я даже думал так, ну, год отработаю, а потом постараюсь как-нибудь открутиться. А тут мне самому предлагают. Я тут же соглашаюсь, подписываю «по собственному желанию» и становлюсь пономарём. С этого началось служение в церкви.
А. Юрасов: Сколько времени были пономарём?
Г. Фаст:: Десять месяцев был пономарём в Ачинске. Потом послали меня на клиросное послушание в Кызыл, четыре месяца. Потом дьяконом два с половиной года, теперь священником. А. Юрасов: А священником сколько?
Г. Фаст:: А вот второй месяц будет, два уже будет в августе.
И. Лапкин: Этот вопрос как-то я поднимал уже. Вот Вы всё-таки в вере были свидетелем о Христе, а потом, перейдя из сектантства в православие, стали говорить. Вы, конечно, никогда не забываете, кто вы по национальности, что вы немец, и для вас сектантство близко. Писание Вы знали, и как наблюдательный человек, всё-таки с образованием, Вы наблюдаете всегда реакцию, как люди смотрят на Вас, что вот внешний вид Ваш так резко изменился, бороду не подправляете нигде так, как тот ?) патриарх в молодые годы, и как вот люди лучше воспринимают или реагируют, когда раньше Вы говорили им или сейчас, когда в православии?
Г. Фаст:: Ну разница такая. Раньше еду в поезде, потому и совесть угнетает, что вот я еду, а рядом едут грешники, о Боге ничего не знают, а я еду и им ничего не говорю. Но как к ним подступиться и с чего начать разговор, никак не мог понять. Беседы бывали, но они достигались с трудом, потому что надо было начать какой-то разговор посторонний, а в постороннем разговоре зацепиться за какое-то слово и перевести на духовные беседы, так поступал. То есть, например, раз зайдёт речь о красоте, а что есть истинная красота, или о смерти или ещё что-нибудь. И так приходилось уже самому переводить беседу в другое русло. А после крещения всё стало иначе: заходишь в вагон, смотришь, в соседнем купе говорят про семинарии, а там с этого заговорили о Боге, там про попов что-то говорят. Потому что беседу начинаю обычно не я, а они сами.
И. Лапкин: То есть у них разговор о семинарии уже после того, как на Вас они посмотрят?
Г. Фаст:: Да, увидели, что молодой человек с бородой. Поезд тронулся – я перекрестился, ну уже тут говорить не надо, беседу они начинают.
И. Лапкин: Время прошлое, Вы в крещении раскаялись, в чём Вас осудила Ваша совесть, в этом Вы не сомневаетесь, что так оно и есть. Но вот теперь уже как рассматривать, меня интересует момент пятидесятничества, что это было?
Г. Фаст:: Говорить о том, что это было, я никогда не буду знать. Знаю, что это было, ну как сказать? Это было не от Бога. Но через это я шёл к Богу.
И. Лапкин: Тогда Ваше мнение, как Вы это рассматриваете, хотя Вы не испытали, не столь компетентен Ваш будет ответ, но всё-таки какие у Вас мысли, что за это время могло быть?
А. Юрасов: Но поскольку они вне церкви находятся, Господь, конечно,… старательно выправляет (?) с чем - с прелестью. Как будто Дух Святой сошёл в момент, а это действие сатаны.
Г. Фаст:: Это явно проявлялось в непотребных словах, когда они получают. Потому что Дух Святой не молится через них(?), непотребство вызывает. А тут только ли непотребство? Чтобы не ушёл(?), тогда человек отшатнётся. Поэтому лукавый обычно говорит благозвучней пятидесятников, но он не может на этом удержаться , так же, как матерщинник, когда среди порядочных людей не матерится, но удержаться ему очень трудно: и там, и там всё равно грубости проскочат, и только вышел – начнёт материться. Вот навроде этого и с языками.
И. Лапкин: Если сейчас встретитесь с братьями-баптистами, которые очень близки, и Вы с таким (?), и он вас приветствует лобзанием святым, – Вы с ним поцелуетесь?
Г. Фаст:: Я могу всякого человека поцеловать как брата, который мне Богом даден, даже ни при чём он, но это не значит, что я признаю его собратом по благодати и что я говорю, что он брат во Христе, – нет.
И. Лапкин: Не об этом. Теперь «поприветствуете его лобзанием святым», как написано?
Г. Фаст:: Нет, этого я не могу сделать. Я могу только это сделать с человеком православным, с человеком, который крещён в Церкви.
И. Лапкин: Вот сейчас Вас встречает, допустим, знакомый мой - кардинал католиков, я его лично знаю, и он Вас приветствует и протягивает руку и с лобзанием святым, Вы от него откажетесь?
Г. Фаст:: Католиков, насколько я сегодня разумею, я приемлю, что все Церкви Апостольские, имеющие непрерывное от Апостолов рукоположение, что в этой церквах Таинства совершаются. То, что у них там есть заблуждения и прочее, – это другой вопрос. Но в том, что там совершаются Таинства, – вот в это я верю. В этом смысле я приемлю их как братьев, но канонического общения с ними не имею.
И. Лапкин: Но Церковь это уже признала на соборе в 70-м году, так что…
Г. Фаст:: Может, (?) канонического вообще никакого нет, она признала только, что это тоже церковь, что это не…
И. Лапкин: А православным разрешено у них причащаться?
Г. Фаст:: Разрешено, да, кроме собор (?).
И. Лапкин: Если сейчас встречается пятидесятник, конечно, мы сравнить его с баптистом не можем, тем более, знаем, что в нём этот дух. Есть ли опасность, приветствуя его через лобзания, оказаться заражённым этим духом?
Г. Фаст:: Есть. С пятидесятниками надо быть очень осторожным. Пятидесятник и баптист – великая разница. Баптист – это человек, неправильно уверовавший в Бога. Хотя и у баптистов есть одержимость. Есть. Их иногда надо не переубеждать, а бесов изгонять. А в пятидесятничестве, тут уже целиком, это гораздо сложнее. Потому в пятидесятничестве уже непосредственный дух – это одержимость. Она в разных степенях. Вот этот пятидесятник, этот, этот, этот… Все говорят на языках. Но не надо думать, что у них всех один дух. У них очень разные (?). Один, может быть, всего лишь лопочет, как ребёнок. Любой из них сейчас может взять и извергнуть из себя поток никому не понятных слов.
А. Юрасов: Вы признаете Собор? В каком году был он? В семидесятом?
И. Лапкин: Да, признаю. А. Юрасов: Ошибки от первой, собор, в 61-м году?
И. Лапкин: Повторите, что на нём было, я не помню.
Г. Фаст:: Через… старых(?), двадцатых…(ничего не слышно) А. Юрасов: Нет, не признаю. Я признаю только церковное, а это предательство в Церкви было. Для меня армяне, копты……..(?) Для меня не собор! Я сказал: не решение собора, я и до собора признавал, собор – только теперь мне можно другим об этом говорить, чтобы они не сопротивлялись. А я признавал с первого дня обращения, - у меня широкий взгляд на это, христианин широкого профиля. (Все смеются).
И. Лапкин: Так, теперь скажите, если это так, то с какого момента Вы считаете: нет опасности лично Вас приветствовать лобзанием святым?
Г. Фаст:: Как?
И. Лапкин: Но так как Вы имели этого самого пятидесятнического духа, а кто имеет, тех опасно приветствовать; то с какого момента нет опасности Вас приветствовать лобзанием святым?
Г. Фаст:: С крещения.
И. Лапкин: После крещения, значит, Вы не представляете из себя такой опасности?
Г. Фаст:: Нет. Изгоняется дух, потому что перед крещением совершаются четыре заклинательные молитвы: «И непотребного изгони из меня, Господи, духа нечистого» и там духа прелести, духа лукавства, то есть все эти духи изгоняются.
И. Лапкин: А сами Вы не почувствовали, что что-то изгоняется, или до Вас только достигли эти слова и Вы в них поверили?
Г. Фаст:: Не почувствовал. Физического ощущения я не могу сказать, что что-то почувствовал. Но я потом почувствовал, что я совершенно не тот, кто был. И даже сейчас мне иногда очень странно бывает, когда вспомнишь прошлое – и даже не ощущается, что это был ты.
И. Лапкин: Когда Вас тут раньше обижали и сейчас или бывает, что-то не по-Вашему сделали, даже без обиды, или какое-то приходит вдруг смущение, то когда Вы себя спокойнее чувствовали, до принятия православия или после? Сейчас, когда главное искушение бывает в жизни, когда она не слушается?
Г. Фаст:: В этих вопросах я бы не очень хотел говорить, это не по теме, и скажу так: что чем дальше, тем хуже, – тем грешнее. Мне даже кажется, что я раньше лучше был. То есть теперь уже, нет, не могу сказать, что я стал как-то лучше, спокойнее переношу всё, нет.
И. Лапкин: Но внутреннее, допустим, спокойствие: на что-то раньше реагировал бурно или как-то, допустим…
Г. Фаст:: Это не было для меня характерно, я, в общем-то, по характеру человек спокойный, даже флегматичный несколько. И таковым был. Пётр же и до крещения, и после был бурным. А. Юрасов: Скажите, а таким же остался, каким был? И когда стал чувствовать себя, что я – грешник?
Г. Фаст:: Да, я – грешник, и я знаю, что мне Господь прощает. А то, что я лучше, нет.

И. Лапкин: Хотел спросить немножко о том, что как будто к делу не относится: Ваш рост какой?
Г. Фаст:: Метр семьдесят пять.
И. Лапкин: А вес?
Г. Фаст:: Шестьдесят один, шестьдесят два.
И. Лапкин: Вот когда все батюшки будут примерно в этом соотношении роста и веса, сильно сдвинется с места.
Г. Фаст:: У меня был в баптизме вес 65 – 69 кг.. Именно в этот период семи месяцев, от 1 мая до 14 декабря 77-го года, сброшен был этот вес. А. Юрасов: А каким путём?
Г. Фаст:: А постом.
И. Лапкин: Вот видите, говорят, не почитают мощи некоторые баптисты. Как наши эти мощи живого православного не почитать? Смотрите, как они…
Г. Фаст:: Просто тут, ну об этом не говорил, потому что я о многом не говорю, одно из очень сильных действий на меня было Тертуллиана писание о воздержании, целомудрии и посте. Он очень строг был, даже Церковь считает, что в некоторых вопросах был чрезмерно, по-монтанистически (?) строг, он отрицал вообще второй брак, например. На меня эти писания также произвели очень сильное действие. Тогда я впервые, например, понял, что значит смирять и порабощать тело своё. Апостол Павел пишет: чтобы, другим проповедуя, самому не оказаться осужденным, смиряй и порабощай тело. Я спросил брата одного, меннонита, как это понять? Ну мы, говорит, тоже, ну как, мороженое не кушать… (Смеётся). Даже как-то немножко смешно. То есть там действительно нет понятия, как это. Ему говорю: ну вот как смирять тело? Что значит «смирять»? – «Ну вот, - говорит, - мороженое не кушать».
А. Юрасов: Усмирительную рубашку.
Г. Фаст:: А здесь до меня дошло, что значит воздержание. Причём, оправдывать или не оправдывать – это другой вопрос. Я жил у брата, у которого никаких постов не было, внешне я никакого поста не соблюдал. Но вот хотя бы по килограмму… Ну, мясо я старался уже всячески избегать. Потом, когда стал самостоятельно, полностью бросил это всё. А тогда, ну вот так «воздерживаться»: сидел за их столом, но воздерживался в количестве как-то и в самом отношении. Тут главное даже – именно отношение. Если раньше кушаешь и смакуешь то, что кушаешь. А если съешь просто с благодарением Бога, а не со смакованием, мне кажется, одинаково съешь, – одному в жир, а другому в пользу. То есть даже такой момент. Важно не только количество, но и отношение, и даже оно в первую очередь важно. Ведь посты установлены не для того, чтобы мы меньше ели, а чтобы изменилось наше отношение ко всему этому.
И. Лапкин: Сколько времени прошло, а у меня бывают иногда и новые люди, а вот Вы старые свои впечатления помните, когда первый раз пришли к нам в гости тогда, увидели какие-то у нас правила за столом, что вас вытащили буквально из чашки, что наклоняться нельзя… Вот эта вот «мелочность», за что иной раз даже отец Димитрий мне говорит: вот ты комара отцеживаешь и буква убивает. Вас тогда это не оттолкнуло, не смутило?
Г. Фаст:: Нет, это притягивало. Потому что я видел, что здесь во всём христианин должен быть христианином. Есть какая-то сфера религии и какая-то иная сфера. То есть вся сфера жизни человеческой должна быть поглощена в религию. И то, что даже то, как держишь ложку, как ешь, как сморкаешься, как ходишь, какая походка, всё, - всё должно быть во Христе, в Боге. Всё! И поэтому это, наоборот, то есть я видел, что это то, что и надо, в общем, без сопротивления практически всё воспринимать.
И. Лапкин: Вот образец, как по-разному люди на это реагируют. Иных это смущает и говорят: это просто одно фарисейство и что-то тут совсем не то.
Г. Фаст:: Нет, это было мною воспринято сразу и по сей день я на том и стою.
И. Лапкин: Другой вопрос интересует: после крещения, после обращения к Богу, я лично считаю, что вопрос женитьбы самый главный. У Вас не возникала мысль такая, что Вы должны остаться одни, чтоб быть верным Господу, не заботиться о мирском? Как Вы пришли к вопросу о женитьбе, почему именно решили, что Вы семейный больше пользы принесёте или как? Это же Вы решали, будучи в православии, вот этот момент?
Г. Фаст:: Нет, ещё раньше, когда я сидел в библиотеке и прочитал Тертуллиана, то для меня открылось нечто совершенно новое. Но это уже характер ведёт, скорее, не к свидетельству об обращении, уже к исповеди.
И. Лапкин: Ну теперь уже обращение мы услышали.
Г. Фаст:: Да, да. Здесь вот в чём, что в этом вопросе, в этом целомудрии, внешне я был сохранён. Внешне я не впал в блуд, ничего, – это у нас было очень строгое воспитание в меннонитстве. Очень строгое! Но о внутреннем воспитании не было там сказано за все годы, которые я там провёл, никогда ничегошеньки. О целомудрии мысли, души, сердца – я не понимал этого, и я не был целомудрен. Внешне я сохранился, а внутри я был блудником и всё остальное, в самом непосредственном смысле слова. Всё, и воображение было, и всё было. И вот когда я прочитал Тертуллиана, а потом других на эту тему, и раньше я чувствовал, что это меня тяготило, это меня мучило, но я говорил: но я же в грех не впал, я ничего не сделал. А внутри всё равно скверно это ощущается. И вот Тертуллиан научил меня воздержанию и в пище, и в этом, и тогда я, по крайней мере, постарался возлюбить целомудрие. И примерно год, считаю, что был монахом. В каком смысле? Что именно жил или старался жить внутри вот так. И вот то всё, что было, оно вдруг отпало ещё до крещения, после чтения этой книги. Отпало, во-первых, мне впервые назвали это слово ясно, что это такое, а то я же всё оправдывался: в этом греха нет. А когда тут всё ясно и чётко написано, что такое целомудрие, потому что его нет в меннонитстве, баптизме, вообще в сектантстве, они об этом вообще ничего не понимают. И вот это совершенно во внутренности всё изменило. Но вопрос о женитьбе — он возник.

И. Лапкин: Просто поехали, с кем, может, с родителями или...?
Г. Фаст:: С родителями я не советовался, то есть это не пример для подражания. Почему не советовался? Потому что у нас в семье после крещения стали очень тяжёлые отношения, фактически полный разрыв внутренний, не внешний. Внешне – самые лучшие отношения, самая мягкая подушка, и всё-всё-всё тебе внешне, потому что и те верующие, и этот, и все. Но тем-то и болезненнее всё произошло, что раньше у нас с матерью и с другими братьями было такое глубокое взаимопонимание и единство, а теперь это было нарушено, и это было пережито очень болезненно. И, конечно, в семье ещё было очень тяжело, и по сей день ещё тяжело. Вот, не советовался я с ними, но я сказал и попросил благословения, – отец благословил. Это было. Но, так сказать, советоваться, потому что какой мог быть совет? Могли ли они мне посоветовать взять православную? Не могли. Могли ли они мне посоветовать взять меннонитку, если я уже там отлучён? Тоже не могли. Я и не советовался с ними.
И. Лапкин: Ну а как - решили всё самостоятельно или кому-то всё-таки открывали?
Г. Фаст:: Нет, тут определяющую роль сыграл духовной отец Александр, у которого я был и который мне сказал, что нужно жениться, и на ком даже сказал. Но тут выбирать, собственно, для неё и не было вопроса. Для меня было или не жениться и стать монахом, или если жениться, то человек был определён, - тут выборов для меня никаких не было, чтобы на том или на другом человеке. Ну и советовался с Вами тоже.
И. Лапкин: Что я Вам сказал, как помните?
Г. Фаст:: Если принимать сан, то женишься, а если не принимать, то не жениться, так Вы сказали, и сказали принимать сан.
И. Лапкин: А какие причины, не помните?
Г. Фаст:: Нет, Вы не сильно объясняли. Сказали, что сильно соблазнительно или ещё что-то, если батюшка будет без матушки. Не очень-то Вы распространялись.
А. Юрасов: Матушка – защита от всех соблазнов.
Г. Фаст:: Но это, наверное, не… словами.
И. Лапкин: Ну вот теперь уже матушку спросим. Когда она узнала, что брат делает ей предложение, ты догадывалась, какие тяготы теперь придётся нести, и что роль твоя в основном будет в том и заключаться, что быть помощницей и быть в послушании не меньшем, чем Церковь Христу? Матушка Лидия: Догадывалась. Но думала о том, что надо быть в послушании, так вообще-то так, слышала в проповедях всё.
И. Лапкин: Прошло время уже такое, больше года, сколько вы вместе?
Г. Фаст:: Уже больше трёх, с 79-го.
И. Лапкин: Тут вот чадо бегает уже молодое. Ну как, матушка, думаешь, что роль, которую всё-таки решилась ты взять на себя, желание есть её дальше нести, чтя заповеди Господни, а не по собственному велению? М. Л.: Желание-то есть, но без Божьей помощи вообще ничего невозможно сделать. И в этом отношении, конечно, без молитвы и без прилагания усилий в молитве очень трудно. Если человек будет полагаться не на Господа, а только на свои силы, на свои чисто внешние чувства, вообще особенно если на чувства только полагаться, то это абсолютный обман. Потому что просто если сказать мне «люблю этого человека и смогу поэтому сделать всё», – это невозможно.
И. Лапкин: Ну а главное что препятствует исполнить то, что назначено быть истинной помощницей в деле Господнем? М. Л.: Непослушание. То есть матушка вообще должна, конечно, беспрекословно слушаться батюшку, даже когда ей это непонятно: почему вот так? Нам это трудно, потому что мы, женщины, требуем к себе внимания, ласки хотим, чтобы с нашими чувствами и со всем считались. Поэтому здесь и приходится очень много преодолевать. А батюшку практически, особенно вот сейчас, я почти не вижу. А если даже вижу, то только в другой комнате, склонённого над тетрадками, над книгами, и практически иногда даже думаешь: не-е-ет, что он не для тебя, а он, собственно вот, для людей, для книг, для всего, для работы. И тут на этом сатана очень легко может играть, поэтому надо постоянно быть в состоянии бодрости.
И. Лапкин: Батюшка, вопрос ещё к вам: Вы получили при рождении имя, и как Вас правильно теперь звать?
Г. Фаст:: Генрих, Хайнрих по-немецки, первое моё имя, а в крещении - Геннадий.
И. Лапкин: Это по схожести?
Г. Фаст:: Это всё отец Александр. Он меня не спрашивал, я не выбирал этого имени. Это имя он мне нарёк, а я его не выбирал так же, как и первое.

И. Лапкин: Прошло столько времени, как Вы в православии, и что же больше всего сегодня Вас смущает в православии? То есть Вы о чём-то, конечно, не можете сказать, что всё, что есть сегодня, всё именно так и нравится, и не против чего-то, не нужно бороться, прилагать усилия, а только соглашаться, одобрять и утверждать, на всё ставить крепкую печать. Что более всего Вас смущает в том, что окружает вас в православии?
Г. Фаст:: В самом православии меня не смущает ничего, оно для меня свято и истинно. Так было, слава Богу, от начала и по сей день и, дай Бог, во веки. А то, что практически окружает, то тут, конечно, живые люди, живые и проблемы, которые надо решать. В наше время, конечно, вот для меня лично, что трудно воспринимается и о чём как-то особенно, это расхождение практики с церковными канонами и даже некоторыми положениями и Писании практически: в практике крещения, в практике исповеди, в практике даже той же торговли, о которой уже много было говорено. То есть вот такие вопросы очень трудны, особенно для меня как священника, теперь, конечно, трудные вопросы в совершении Таинств, что бывает такое. Но тут уже или Богу приходится доверяться, или иначе это надо объяснять – слабоволие или ещё что, не знаю. Видишь, что человек, например, не готов ко крещению, и по канонам его не должны крестить, а крестят. Вот такое, например. И главное, что интересно, после этого именно бывает чувство, что сделал правильно.
И. Лапкин: Гляжу, совсем православный стал!
Г. Фаст:: Вот такое бывает, да, да. Вот уже с формой крещения, конечно, тут никогда не бывает чувства, что сделал правильно, когда неполное погружение. Тут не бывает чувства. Тут знаешь, что правильно – это когда в полное погружение в воду.

И. Лапкин: А куда деть то научение, которое Вы впитали от благочестивой матери своей, о том, как нужно тщательно готовить ко крещению?
Г. Фаст:: Никуда его девать не надо, его надо делать.
И. Лапкин: А теперь сравните, как крестят у тех же меннонитов, баптистов, как подготавливают, и каких вы крестите, из вашей тысячи крещаемых они бы ни одного не согласились крестить.
Г. Фаст:: Во-первых, конечно, разница в самом крещении. Поскольку там человек спасён без крещения, а крещение есть акт принятия в организацию. В организацию! Вот даже, например, когда меня отлучили, мне уточнил ещё специально старый один проповедник: «Мы отлучаем тебя не от тела Христова, а из нашей Карагандинской меннонитской общины как из организации, а не от тела Христова». Это даже такое уточнение было. Поскольку для них крещение не играет этой роли, а это есть принятие в организацию, то там такое отношение легко возможно. В православии, когда мы знаем, что человек некрещёный не спасается, что он во грехах и без прощения грехов, тут вопрос иначе стоит. Тут бывает такое, что если человек… Вот я, например, как лично, ну что на моём опыте говорить, его практически ещё и нет, но вот за эти полтора месяца всех, конечно, спрашиваю, веруют ли они, не обманывают ли и прочее. То есть беседу провожу всегда. И если они говорят, что «верим в Бога», то крещу. А. Юрасов: Без нас(?) с себя снимают.
И. Лапкин: Вы же видите, что они лукавые стоят, не верят ни во что, ведь ни один баптист их крестить не стал бы.
Г. Фаст:: Не стал бы, многих не стал бы.
И. Лапкин: Ему надо сегодня покреститься, а причины, Вы знаете, различные, но только не те, какие должны быть. Никакого рождения свыше здесь нет. Вы мёртвые трупы погружаете и неизвестно какие вытаскиваете. А возьмите с причастием. Златоуст говорит: «тело своё согласен отдать на съедение псам, нежели Тело Господне недостойным». А Вы знаете, что от неё прёт табаком, крашенная, неверующие идут – и Вы их причащаете. Если мы у дверей стоим и изнываем от этой скорби, то Вы-то что там должны чувствовать?
Г. Фаст:: Нет, после исповеди я ещё никого не допустил крашеных, ни одну пока что. И та, которая бы не покаялась в грехах и которая бы не сказала, что она грешная, что она признаёт всё это и кается, я ещё ни одной не допустил такой ко причастию. Бывает, что к причастию и половину не допустишь.
И. Лапкин: А в тайниках души у Вас было хоть однажды сомнение, что вот Вы приняли это православие, а здесь Вас встречают всё-таки не кренделями, а обухом часто по голове – «да вот этот немец…», я слышал, и оскорбления бывали именно по этой части. Было?
Г. Фаст:: Православие принял я, действительно, скатертью дорожку не простилали и на каретах не катали. То есть здесь пошла обкатка другая, очень даже другая. То есть вовсе здесь не приняли с радостью. Внутренне было так: ну как проповедующий брат там, вот он стал православным, значит достижение для православия, это же даже хорошо. А здесь, наоборот, ноль, здесь пришлось перерождаться ещё раз. Смиряться, совершенно уже иное всё. Сначала мне казалось, что мне не хватает Таинства крещения, миропомазания, исповедоваться, причащаться, но для этого нужны священники. Вот пять пунктов, всё остальное – это… А потом что и того не хватает, и другого, а потом что всего не хватает, и что нет ни одного пункта, ни одного положения ни в нравственном, ни в догматическом учении баптизма, где бы оно не было еретическим. Всё везде всё равно пропитывается и везде надо исправляться во всём. Сам дух должен как-то меняться. Здесь начинается путь совершенно иной. Да, здесь… Может, мелочи, неохота тут рассказывать, здесь пошло всё очень круто. То есть тут, наоборот, отношение было даже резкое, крутое, бесконечное недоверие, подозрения, всякие послушания и всё прочее. Ну тут было очень много, это совсем другой рассказ. Нет, но это никогда не смущало, даже это по-разному действовало, с одной стороны, я понимал, что всё это мне нужно, потому что когда ещё учился в школе, я знал свой главный грех. Ещё в баптизме я как-то описывал в тетрадочке своё обращение, так и не отстал мой главный грех – гордость. Я ждал, что что-то ещё в моей жизни должно произойти, что начнёт вот эту гордость ломать. Я даже этого ждал. Я там покаялся, это всё так, но ещё что-то должно менять, ломать. Ломка началась в православии. Я не хочу сказать, что оно сломано, нет, оно ещё сейчас уродливо и велико, но здесь начали ломать, и ломать крепко.

И. Лапкин: А теперь, когда Вы увидели, какая была паства там, у тех пресвитеров, у тех пастырей, и какая у Вас, - сложная, необразованная, суеверная, с грубыми предрассудками, то Вам не стыдно сегодня встретиться с пресвитером баптистским и сказать: «Ну а это вот мои овцы?»
Г. Фаст:: Нет, не стыдно. Но такой встречи ещё совсем не было... (Обрыв записи – стёрто в КГБ). Сир.10:12-13 – «Не оставляй старого друга, ибо новый не может сравниться с ним; друг новый — то же, что вино новое: когда оно сделается старым, с удовольствием будешь пить его». Пс.106:4 – «Они блуждали в пустыне по безлюдному пути и не находили населённого города».

Покойники все ли покой обрели,
Уже распрощавшись с землёю?
От нас разделяет бездонный пролив,
Следы толстым слоем заносит золою.
Язычник, и тот понимал, что не всё
Кончается вместе с заглохшим дыханьем,
Что лодку умерших за гробом несёт, –
А далее басни, о чём не слыхали.
Посмертная участь любого волнует,
И даже того, кто по жизни безбожник;
Подцепит в провидцы гадалку любую,
А был нигилистом, раздавленной вошью.
Смерть толстой стеною скрывает надёжно
Совсем неизвестный и чуждый нам мир;
Вхожденье в него кое-как переможем,
Потянут за непроницаемость ширм.
Защиту иметь и охранников самых могучих,
Прикрытием станут от недругов страшно постылых,
Заранее знатью. Почему же нас в школах не учат,
Как быть, если встретит нас грозный посыльный?!
И нет ничего, что хотя бы казалось важнее
Нехоженой вечности – будет начало;
Когда умираем, совсем не о том сожалеем,
Со всем, что знакомо, навеки прощаясь.
Полезно и благо душе о себе размышлять:
Что будет, куда и зачем отходная проводит,
Смирение скрючит того, кто артист и пошляк, –
Не может не видеть, что к вечности он непригоден.
Когда-то придётся нам смертную чашу испить,
Язык и иные столь нужные члены остынут,
Снимают шатёр, с челноком отрезается нить,
Жена не нужна и не вспомнить о дочери, сыне.
Один, абсолютно один без обслуги привычной,
Из тёплой постели болезненно выдернут с болью.
Блуждающим светом разгладятся контуры притчи,
Прояснится то всё, о чём мы наслышались столько.
14.01.08. ИгЛа

Общение имейте, дети Божьи,
Не замыкайтесь лишь в семейный круг;
С домашними уютно, но не забудем всё же,
Что Церковь есть корабль, и океан вокруг.
Шлифуется характер на точиле
Каких-то неурядиц, передряг,
Случается, обидят без причины,
Винят и в невозможном все подряд.
Общение научит примиренью,
Конечно, если дружба что-то стоит;
Мы знаем, враг души отнюдь не дремлет,
Всевает день и ночь своё в пустое.
Когда один, нет дружбы на подхвате,
Тогда в тоске засохнуть дважды два,
Порвут собаки –; не найдёшь заплаты,
Безвыходно нам дышится едва.
Одно и то же… в собственном соку,
Одни и те же звуки и углы;
И пауки в мозгах тенёта ткут,
И человек становится неразвит и пуглив.
Не думай, что в домашних суть и соль,
Общенья иного, мол, не надо.
Жизнь, как качели или колесо,
То в рай поднимет, то опустит к аду.
Христова заповедь любви объединяет,
И скрашивает нежность сумрак, мглу,
Одалживает нас святыми днями –;
То отвергающий сам неисцельно глуп.
При доброте и хижина ликует с пирогами,
За стол длиннющий собирает нищих.
И радугу любви развесит над врагами,
И на распутстве с благовестьем ищет.
Общение –; ступеньки к совершенству,
Оно во свет Христов легко выводит;
Нас будут драть и гладить против шерсти,
И кровь Христа очистит, а не воды.
04.01.08. ИгЛа