размер шрифта

Поиск по сайту



Вопрос 3874

Вопрос на тему «Московская патриархия»
Из книги — Лапкин И.Т. «‎...открытым оком», том 26

Вопрос 3874:

Одно время Вы перепечатывали на пишущей машинке и распространяли «Орлиную песнь» православного историка А.Краснова-Левитина. Кто он такой и где он сейчас?

Ответ И.Т. Лапкина:

Мне говорили, что он уехал во Францию и там погиб. В советских лагерях он отсидел якобы шесть сроков.

«Трусость – мать всех пороков. Трусость – и ничто другое. Трусость – проказа, разъедающая мою родную страну. Трусость – вот та болезнь, которой больна моя родная, трижды больная церковь. Как принижает трусость человека: честный становится подлецом, свободный рабом, благородный холуем и хамом.

Трусость. Трусость и корысть правят ныне Русской Церковью в лице её епископата, портят молодёжь, проникают в алтарь, трупным ядом растекаются трусость и корысть по живому телу церкви. Нужны примеры? Мы приводили их множество. Приведём ещё один. Я имею большое неудовольствие близко знать одного из молодых епископов нашей Церкви. Я знал его ещё тогда, когда он был иеродиаконом, и только что окончил академию. Он был тогда честным парнем и искренним, строгим монахом, хотя никогда особыми талантами не блистал и никакими особыми способностями не отличался. Он был добрым, хорошим человеком и принял монашество, отдавшись искреннему порыву. Помню, однажды я остался в его келье с одним священником, - хозяина вызвали по какому-то делу. Священник – мой товарищ – сел на его кровать и тотчас встал; молодой монах спал на голых досках, и мы покинули его келью с тёплым чувством. Потом начался стремительный восход его к вершинам. Иеромонах – помощник инспектора академии, архимандрит – инспектор. И наконец блистательныё рубеж: в тридцать лет – епископ. Чтобы переступить этот рубеж, епископу пришлось, однако, несколько облегчить себя: расстаться с многими и многими хорошими правилами. Ему пришлось связаться с некоторыми весьма одиозными и имеющими весьма печальное прошлое и не очень почётное настоящее организациями. И вот, стоит он сейчас во главе ответственного церковного учреждения, тридцатитрёхлетний молодой человек, без всяких знаний, без жизненного опыта, без чести, без сердца. И всеми его действиями руководит одно: трусость, боязнь потерять местечко. И эта трусость опустошила когда-то доброго и религиозного человека. Бесчувственный и бессердечный, он портит людям жизнь, окружает себя одними бездарностями. Епископ, епископ, за какую чечевичную похлёбку Вы продали своё первородство?!

Мы привели лишь один из бесчисленных примеров нашей церковной действительности. Их можно было бы увеличить до бесконечности. Но почему говорить только о Церкви – поговорим о науке. Недавно умер один из её жрецов, профессор Павел Сергеевич П-ов. Это не был жрец науки в кавычках, это был действительно знающий и серьёзный человек, один из последних представителей старой русской интеллигенции. Окончив Московский университет в 1915 году, Павел Сергеевич всю жизнь провёл в его стенах и окончил жизнь профессором. Он был автором ряда работ по логике и в течение 50 лет читал курс лекций в университете. Профессор интересовался вопросами антирелигиозной пропаганды, состоял почётным председателем кружка молодых атеистов Московского университета и печатал антирелигиозные статьи, –три раза в год ходил в церковь, исповедовался и причащался. Его ловили на этом, он отвечал своему начальству: «Я же должен черпать материал для своих статей». Профессор писал своим знакомым священникам проповеди, подходил к ним для благословения. Свою антирелигиозную деятельность он объяснял желанием… приносить пользу: «ведь иначе моих статей печатать не будут», – говорил он. Что руководило этим учёным человеком во всей его деятельности? Трусость и корысть. Корысть и трусость. А люди типа К.Чуковского, С.Михалкова, писатели, композиторы, артисты, выступающие с требованиями выгнать честных людей с работы, обливающие грязью осуждённых невинно, оплёвывающие все лучшие произведения нашей литературы? Что руководило ими? Корысть и трусость. Трусость и корысть. Самое печальное – наблюдать, когда бацилла трусости и карьеризма проникает в молодёжь. И надо писать – писать для молодёжи, ибо трусость и корысть – страшные, умелые и ловкие враги – враги всего светлого, доброго, святого. Но прежде чем бороться с трусостью, – надо проникнуть в её сущность, надо понять психологию труса.

Как и все людские качества, трусость многолика и многогранна. Она имеет свои ступени и градации. Прежде сего трусы делятся на трусов спокойных и трусов воинствующих. Как это ни странно – есть такие трусы. Трус спокойный сидит в уголке и молчит. Он даже не прочь поаплодировать смелому человеку и пролить слезу над его участью. О себе он говорит, что не дорос до смелости и самопожертвования. У него к тому же жена и дети.

Не то – трус воинствующий. Этот возводит свою трусость в главный закон бытия. Он готов заткнуть рот всем на свете. Он полон благородного негодования, когда кто-то говорит правду. Всякое проявление смелости и отваги он считает личным оскорблением. Есть трусы–эпикурейцы и трусы-аскеты (да, да, как это ни странно, бывают и такие). Трус-эпикуреец – симпатяга. Из всех категорий трусов – это самый приятный. Этот, по крайней мере, не лжёт и не изворачивается. Он циник, весельчак, добрый малый. Пусть дураки разбивают себе головы. Ему зачем куда-то соваться, когда в мире есть столько хороших кушаний, сладких вин, красивых женщин. Не то – трус-аскет. У этого трусость поднята на высоту принципа. Если это учёный, он трусит из преданности науке, если это писатель, он «жалеет читателей». Именно так выразился известный московский писатель – автор прогремевшего 12 лет назад романа, когда я обратился к нему с просьбой походатайствовать за одного нашего общего знакомого, отданного под суд. Дело было неполитическое, и ходатайство было совершенно безопасно, но великий писатель отказался, заявив, что он сейчас закончил новый роман и не может ставить его под угрозу («надо пожалеть читателя»). Кстати сказать, с тех пор прошло уже шесть лет и бедный читатель всё ещё ждёт романа. Словом, трус-аскет не думает о себе, ему для себя ничего не надо, – он рад бы горы своротить, но он вынужден беречь себя. Вы думаете, ему легко трусить, – что вы, он подвиг совершает тем, что вас покидает в трудный момент. Паустовский где-то очень тонко заметил, что воры очень не любят слово «украл», - они предпочитают говорить «взял». Трусы тоже не любят слово «трусость», - они обычно говорят «благоразумие», «осмотрительность», «осторожность». Особый разряд трусов представляют трусы религиозные. Эти орудуют текстами («несть власти, аще не от Бога» и т.д.). Свою трусость они называют… «духовностью». Они все в Боге, они парят в небесах, они сотканы из тончайшего эфира, им не до того, чтобы спускаться на грешную землю и заниматься людскими делами. Пусть кругом разбойничают, убивают, грабят, –они спокойно проходят мимо, – не могут же они прерывать молитву ради мирских дел. Мы перебрали, таким образом, несколько категорий трусов.

Мы писали о них в юмористическом тоне. Но есть трусость – слабость, присущая почти всякому человеку. Ибо она опирается на глубокие свойства человеческой натуры. Чего прежде всего боятся люди? Считается, что больше всего они боятся смерти. Страх смерти якобы живёт в каждом живом существе. Так говорят и ошибаются. Далеко не каждому человеку свойственен страх смерти. Я однажды провёл пять минут под направленным на меня оружейным дулом. Это было в феврале 1950 года в лагере. Меня поймал на лыжнице самоохранник. Для читателей, не сидевших в лагерях (есть, вероятно, и такие), поясню. Лыжница – это рубеж в лесу, сделанный лыжами, который не имеет права переходить заключённый. Самоохранник – одна из самых подлых разновидностей лагерной жизни. Это заключённый с малым сроком, которому поручено охранять других заключённых, – за предотвращение побега он получает полгода скидки с оставшегося срока и премию. Самоохранник, поймавший меня на лыжнице, пять минут обдумывал, что ему выгоднее – пристрелить меня на месте и выдать за беглеца или дать два выстрела в воздух и сказать, что он предотвратил побег. Первое ему было бы выгоднее, и лишь незначительное обстоятельство заставило его отказаться от его намерения. Я отчётливо сознавал, что я близок к смерти, пытался молиться, настроить себя на серьёзный лад – увы, ни одной серьёзной мысли у меня в голове не было: я смотрел на белый снег, казавшийся особенно белым при ярком солнечном свете, почему-то вспомнил одного из своих учеников, решительно ничем не замечательного, и его мать, заведующую комиссионным магазином, – и всё. Мне так и не удалось ощутить не только страх, но даже приближение смерти. Точно так же я абсолютно не боялся бомбёжки в Ленинградскую блокаду, когда бомбы падали рядом с домом, а наш пятиэтажный дом качался, как пьяный. Не боялся я и артиллерийского обстрела, когда снаряды со свистом пролетают над головой. Это не было ощущение человека смелого – это было ощущение глупого человека, который в серьёзный момент занят всякой ерундой. Я испытал ужас голода во время Ленинградской блокады, – однако, это был ужас именно голода, а не смерти. Тяжело сознавать себя мухой, попавшей в клей. Тяжело чувствовать всевозрастающую слабость, – сознавать, что ты не можешь встать с кровати, сделать пять шагов по комнате, тяжело чувствовать себя в двадцать шесть лет восьмидесятилетним стариком, и, главное, тяжело все время думать о хлебе. И тем не менее, ни минуты при этом не было у меня страха смерти, – я просто как-то ни разу не подумал о том, что могу умереть. В общем, смешно бояться насильственной смерти. Ужасна именно смерть естественная – в постели, среди смрада, страданий, со стонами, болями, врачами… Такая смерть некрасива, мучительна, ужасна. Вероятно, не так уж трудно преодолеть страх смерти. Это подтверждает и опыт истории: на войне сравнительно мало было трусов, в мирное время – хоть отбавляй. Я знал людей, которые достойно провели две войны и затем оказались низкими трусами в стенах МГБ.

Самый сильный страх, более сильный, чем страх смерти, это страх физической боли. Очень многие, которые не боялись расстрела – считанные единицы выдерживали пытку. Сильнейшие, мужественные революционеры, воины не вынесли пытки и капитулировали. В годы ежовщины было немало людей, которые подписывали показания, явно обрекавшие их на смерть, чтобы избегнуть пытки. Можно ли вообще преодолеть физическую боль? Да, всё-таки можно, и здесь вспоминаются хрупкие, слабые девушки, которых жгли на медленно огне, у которых вырывали щипцами соски, отрубали руки и ноги, колесовали и мучили, чтоб они отрешились от Христа, – а они остались верными своему небесному Жениху… Скажут, это неестественно. Точно так же говорят про монашество: это противоречит человеческой природе. Да, противоречит, потому мы и называем монашество чином ангельским. Противоречит человеческой природе переносить страшные физические боли и не отрекаться от своих идей. Потому мы и называем такую стойкость сверхчеловеческой или (что то же самое) героизмом. Однако, как показывает жизнь, возможны не только истинное монашество и истинный героизм.

Можно ли, однако, требовать героизма от среднего человека? Можно. Во время войны никто не спрашивает, средний ты человек или не средний, а прямо требуют от человека, чтоб он шёл на смерть за свою родину, и, может быть, претерпел бы (в случае тяжёлого ранения) страшную физическую боль (сплошь и рядом тяжело раненные просят, умоляют, чтобы их пристрелили). И абсолютное большинство мобилизованных находится вполне на уровне этих требований. Точно так же каждый человек может стать героем: надо лишь, чтоб он этого бы захотел и себя к этому принудил. Средний человек, однако, мало думает о пытках, когда боится (мы ведь живем сейчас, к счастью, не в Китае). Тюрьма, нужда, нищета – вот что страшит человека. Впрочем, напрасно ли? Поговорим прежде всего о тюрьме…
От человека зависит быть счастливым, – и только от человека. И нет большего удовлетворения, чем то, которое испытывает узник, страдающий за свои убеждения. Конечно, из этого не следует, что тюрьма – это рай и надо стремиться туда попасть. Но не такой уже и ад, чтоб всю жизнь строить по принципу: «Лишь бы туда не попасть». Тюрьма – лагерь – это особый мир, особая область жизни, – и как всякая область жизни она имеет свои особенности, свои плохие и хорошие стороны. Да, да, и свои хорошие стороны. В лагерях самые разнообразные люди соединяются в большую семью, – здесь, за колючей проволокой, посреди щебня и мусора подчас расцветают цветы истинной дружбы и истинного товарищества. Люди здесь общительнее и бескорыстнее. Правда, многие здесь опускаются, развращаются, опускаются до уровня животных. Но зато скольких людей тюрьма спасла от гибели, обновила нравственно, сделала героями.

Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат.

Ещё менее страшна бедность. Известно шаблонное выражение «счастье не в богатстве». Однако жизнь всё время поставляет всё новые и новые примеры, как бы специально для иллюстрации этого старого правила. Приведём один из таких примеров. Несколько лет назад меня часто посещал студент одной из наших академий (как известно, их две). Сын сельского священника, деревенский парень, отличался простотой и безыскусственностью и был, казалось, искренне привязан ко мне. Мне нравился его живой интерес к вопросам философским, религиозным, политическим, – и я также искренне к нему привязался. Затем он поступил в аспирантуру, стал преподавателем одной из наших семинарий (их, как известно, у нас три): словом, сделал карьеру. Разумеется, для этого ему пришлось порвать со мной. Сам высокопреосвященный митрополит Никодим уговаривал его покинуть меня (отплатить чёрной неблагодарностью за добро – это сущий пустяк, по мнению наших иерархов). И вот, наш милый Вася-Ваня-Миша (одно из перечисленных имён действительно принадлежит ему) внял увещаниям владыки и начал новый путь. Сейчас он имеет и деньги, и карьеру, и обеспеченное положение. Не имеет он лишь одного – счастья. Не далось оно ему в руки, не далось, – что ты будешь делать. Нет счастья ни в семье, ни в жизни. И не радует его жизнь. И я уверен, что он часто вспоминает те времена, когда он, по вечерам, пробирался на автобусе в далекие Новокузьминки. Тогда у него не было ни денег, ни своего угла, ни положения – но тогда он был счастлив.

И наконец – наконец главное, что мешает человеку стать героем, – семья. Начнём с первого препятствия, которое стоит на дороге у человека, решившегося посвятить свою жизнь какому-то большому делу. Таким препятствием являются родители. Как правило, родители крепко сжимают в объятиях своих детей и говорят: «Через мой труп пойдёшь на опасную дорогу». Одна мать сказала сыну: «Никогда никого не бойся: на трусость и на подлость я тебя не благословляю: жизнь, купленная ценою бесчестья, не имеет никакой цены». При этом, разумеется, нельзя смешивать смелость с безрассудством (от безрассудства можно и должно остерегать), – но о том, чем отличается смелость от безрассудства, речь пойдёт впереди. Родители, которые во что бы то ни стало хотят охранять своих детей от всякой опасности, имеют неверное представление о том, что такое счастье. Под счастьем они понимают некоторый средний эталон благополучия, включающий в себя более или менее счастливую женитьбу, наличие квартирки с газом, словом, весь антураж мещанского благосостояния. И они не понимают, что это часто не только не счастье, а путы – тюрьма для их детей, более страшная, чем настоящая тюрьма. Ибо здесь гибнут все способности, таланты, покрываются плесенью все добрые качества, – и человек приходит к концу жизни с мучительным чувством неудовлетворённости и тоски. Гораздо более серьёзное препятствие возникает перед идейным человеком, когда он обзаводится собственной семьёй. Семейный вопрос – это вообще проклятый вопрос… Женщина цепко держит мужчину около домашнего очага, претендуя на то, чтобы души прекрасные порывы посвящались не Отчизне, как об этом писал Пушкин, не большому делу, которое является духовным призванием человека, а сосредоточивалось бы, в основном, около её юбки.

…Всё дело в том, что брак рассматривается, как какая-то неволя. В первое время эта неволя сладкая. Мужчине нравится находиться в сладком плену у любимой женщины, которая не отпускает его от себя ни на шаг и властно распоряжается им как своей собственностью. Через 2-3 года, когда страсть проходит, сладость и очарование разлетаются, и плен становится унылым пленом, который раздражает, стесняет, отравляет жизнь, тяготит. Вот отчего так мало счастливых браков и так много несчастных. И уж совершенно исчезает в этом семейном сумраке идея как идея свободная и смелая, требующая отваги, самопожертвования, героизма… Я бывал среди русских сектантов – хороших русских сектантов, для которых опасность стала традицией. В их семьях ощущается какая-то тихая, любовная нежность, и мне, православному, всегда было хорошо и тепло, когда я бывал в домах у сектантов. Я видел и хорошие священнические семьи (особенно в двадцатые и тридцатые годы, когда опасность нависала над каждым честным священником). И наконец я вижу и теперь такие семьи в среде людей, борющихся за свободу… Нет, не умерли ещё женщины, подобные жене Аввакума, подобные декабристкам. Мы, однако, ещё не рассмотрели главного аргумента, который выдвигает женщина в своих требованиях к мужчине – вести себя тише воды, ниже травы. Аргумент этот – дети. Аргумент серьёзный и убедительный, на первый взгляд… Жёны священников требуют иной раз, чтоб мужья их сидели тихохонько-смирнёхонько и не рыпались. Но жёны писателей иной раз требуют, чтоб их мужья сидели бы с завязанными ртами и писали бы апробированный вздор. И священнические и писательские жёны, отвлекающие своих мужей от их служения, берут на себя особенно тяжкую ответственность. Нет, не о детях пекутся они, они трусят за своё утлое существование… Детей надо воспитывать смелыми, отважными, свободными. Но воспитание – это не слова, воспитание – это живой пример. Представьте себе учителя литературы, русской литературы, которая является, в основном, апологией о героизме. Учитель литературы говорит с утра до вечера красивые слова о героизме, воспевает Чернышевского, Добролюбова, Рахметова, Павла Корчагина, – сам же боится сказать хоть одно смелое слово, восхваляет только тех, кого можно восхвалять, охаивает тех, кого велено охаивать. Спрашивается, воспитывает ли он героев? Нет, воспитывать он может лишь двурушников и подлецов. Сегодня неделя всех святых. Я был в церкви. И слышал сегодня Евангелие сегодняшнее. Отец диакон, стоя на солее, читал с большим чувством следующие слова (привожу их в русском переводе): «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня». Мф.10:37-38. Я слушал эти слова и вдруг мне стало страшно за того, кто их читал: хватит ли силы у отца диакона выполнить в своей жизни эти слова. Ведь середины тут быть не может: или благовеститель Божественных глаголов, или жалкий обманщик и лицемер, который за деньги провозглашает правила, которых и не думал исполнять. Среди духовенства были и есть благовестители огненных глаголов, – и дети этих людей поистине счастливые люди: всю жизнь они хранят в своих сердцах память об отцах. Но есть среди нашего духовенства и было всегда много лицемеров, лживых глашатаев громких слов. Не потому ли из священнических семей выходили самые страшные атеисты? Лучше для человека нуждаться в детстве и быть сыном славного отца, чем роскошествовать, жрать пирожные, ходить в плисовых шубках, – и иметь отца - труса и тряпку, которого нельзя ни за что уважать. И опять приходят на память дни Отечественной войны. Разве спрашивал кто-нибудь тогда у человека – жалко ли ему детей? Сколько отцов уходило и не возвращалось – и ни один ребёнок не погиб, все остались живы, стали взрослыми мужчинами и обзавелись семьями. Да и так ли уж любят они своих детей? Не являются ли дети лишь ширмой, за которую прячутся эгоизм, корысть и лицемерие?
32 года назад, в день смерти А.М. Горького, группа студентов института им. А.И. Герцена хотела послать соболезнование по поводу смерти великого писателя. Соболезнование должно было быть не совсем обычным. Под видом соболезнования мы намеревались высказать многие горькие истины о плачевном состоянии нашей литературы. Как вдруг один из студентов-старшекурсников сдрейфил и отказался подписывать документ. Я уговаривал его в течение двух часов. Всем моим уговорам он противопоставлял один аргумент: «У меня двое детей». Через два года мне вновь пришлось вести переговоры с этим парнем. На этот раз я выступал в качестве посредника между ним и его женой. Дело в том, что чадолюбивый папаша за это время успел, увлекшись смазливой, но пустой девчонкой, бросить жену с двумя детьми и отказывался дать на прокормление детей даже те гроши, которые он обязан был дать по закону (жена, очень порядочная женщина, не хотела подавать в суд). На этот раз на все мои уговоры следовала в ответ следующая фраза: «Не могу я отдать жизнь детям – я должен жить и для себя. Я же настоящий мужчина и умею влюбляться». «Какой ты мужчина? Ты трус и проститутка», – со свойственной мне запальчивостью ответил я и вышел, хлопнув дверью. …Любовь труса к детям – это не настоящая любовь. Родная сестра трусости – эгоизм, а не любовь. Любовь труса и к детям – это тоже не настоящая любовь, а мелкотравчатая животная привязанность.

«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» - 1Иоан.4:18. Я никогда не любил фанатиков, – в обычном смысле этого слова, потому что фанатизм в этом понимании – ограниченность и глупость. Православный священник, который отказывается понимать католика; сектант, который убеждён в том, что всякий, кто не принадлежит к его секте, осуждён на вечные муки; коммунист, который утверждает, что «истина открыта четырьмя гениями (Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным) и хранится в Политбюро». (Этот афоризм принадлежит, правда, не коммунисту и не фанатику, а ловкачу, который желал выдать себя за фанатика, - А.И. Толстому, и относится к 1939 году). Все эти люди вызывают во мне смешанное чувство – страха и жалости – то самое чувство, которое испытываешь в присутствии душевно больных и неизлечимых идиотов. Но есть и фанатизм истинный, и такой фанатизм истинный, вызывает во мне глубочайшее уважение. Ибо пора наконец вернуть этому слову подлинный, первоначальный смысл. И слово это имеет чарующий и страшный смысл, ибо корень этого слова – фанатос – смерть. Фанатик – смертник – человек, который на смерть идёт за свои убеждения. И где нет фанатизма – там нет подлинной убеждённости, - там теплохладность, вялая пустота. Мы должны воспитывать подлинных фанатиков и сами все должны стать фанатиками, идущими на смерть за свои убеждения – за Правду Божию… Фанатик идёт на смерть за Христа – это исповедник и мученик. Фанатик, который гибнет за Родину, – это патриот. Фанатик, который отдаёт свою жизнь за социальную несправедливость, - это революционер. Я призвал к смелости, к смелости и ещё раз к смелости. Но ведь я не просто пожилой человек, вплотную подошедший к жизненному пределу. Я –христианин. И тотчас возникает вопрос, насколько совместимы эти призывы с христианством. Ведь согласно общему мнению, христианство – это смирение, покорность, углубление в себя. Смелость – это внешнее действие, это энергия, доведённая до предела, это самоутверждение. Итак, насколько можно считать пишущего эти строки христианином? Особенно странно слышать такие призывы от православного христианина – сына Русской Православной Церкви. Ведь здесь смирение поднято на степень высшей христианской добродетели. Монахи, создавшие ту духовную среду, которой в течение тысячи лет жила святая Русь, выразили идею о примате смирения над всеми добродетелями в чеканном афоризме: «Послушание паче поста и молитвы».

В самом деле, трудно себе представить преподобного Серафима в содружестве с революционером, Феофана Затворника плечом к плечу с Герценом или, скажем, Амвросия Оптинской пустыни рядом с Плехановым. Дело здесь не просто в разнице убеждений – дело здесь в разнице психологических типов: тип православного русского человека и тип русского революционера полярно противоположны, внутренне несовместимы. Было бы совершенно напрасной тратой времени это отрицать. Нельзя, однако, сводить христианство к Русской Православной Церкви. Ибо главное в христианстве – Христос. Христос же шире и глубже не только той или иной национальной формации христианства, не только той или иной конфессии, но шире и самого христианства. Ибо христианство исторично, а потому ограничено, Христос внеисторичен, а потому универсален. Назначение христианства состоит в том, чтобы на протяжении столетий отражать Лик Христа. Но в каждый исторический момент христианство отражает лишь один из аспектов личности Единородного Сына Божия, – отсюда неполнота, недостаточность, ущербность исторического христианства. На Русь христианство пришло из Византии, уже клонящейся к упадку. Это была Византия, познавшая Исавров, императоров-иконоборцев, венценосных негодяев типа Константина Копронима, Византия, управлявшаяся Македонской династией, состоящей из слабых и лукавых властителей. Это была Византия, сломленная пятисотлетним рабством, оскудевшая, развращённая, подобно заржавевшему сосуду, в котором хранилось, однако, драгоценное содержимое – святое православие. И Византийская церковь сильно оскудела к этому времени. Уже давно умерли Златоусты, Василии Великие, Григории Богословы, Феодор Студит и Иоанн Дамасскин – это последние религиозные титаны, которых знала Византия, умерли за 300 лет перед этим, не оставив наследников. Православие принесли на Русь раболепствующие епископы и дипломаты. Однако «святая» Русь приняла православие и возрастила благодатное монашество, которое, выйдя из киевских пещер, просветило Русь. Вместе с Евангелием Христовым святая Русь восприняла и крепкую монархическую традицию. Церковь в России всегда выступала сторонницей сильной централизованной царской власти. Плохо это было или хорошо? Это было хорошо в определённую эпоху, и исторически неизбежно, ибо только монархическая власть могла спасти Россию от порабощения оголтелой татарвой. Однако, постепенно вся повседневная деятельность церкви так переплелась с монархическим режимом, что трудно стало различать, где кончается церковь и где начинается монархия. Русская церковь превратилась в государственную церковь, – смирение стало основной добродетелью на Руси, – а затем смирение переродилось в раболепие, в трусость, в эгоизм. Разумеется, все эти переходы делались постепенно, – и со временем стало аксиомой для русских людей, что рабская покорность – это чуть ли не синоним христианства. Что надо сделать для того, чтобы выявить подлинную сущность христианства? Для этого прежде всего надо вооружиться смелостью и, обратясь к Евангелию, отбросить бестрепетной рукой все позднейшие наслоения, налипшие в течение веков.

И я открываю Библию: «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь» – Быт.32:24-28. Каким страшным кощунством звучат эти слова для уха, привыкшего к елейным благословениям. Но Бог – не человек, чтобы польститься на хвалы. Но Бог – не человек, чтобы требовать раболепства. Но Бог – не человек, чтобы поощрять слабых и трусливых. Смелость и отвагу любит Господь. Мужу силы открывается Он: «Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твоё. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моём? И благословил его там. И нарёк Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, [говорил он], я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя» - Быт.32:29-30. И эту силу, энергию, жизненную напористость передал Иаков сыну своему Иосифу, когда мы читаем о том, как Иосиф прошёл победный путь от рабства до царских чертогов, мы видим человека, боровшегося с жизнью, умеющего отстаивать своё право на жизнь. Быт.39:2-3.

Муж силы и энергии – непреодолимый борец Моисей. И мужи израильские – богатыри Самсон, Гедеон и другие. И Давид – победитель Голиафа. И вот мы подходим к горьким страницам книги Иова. Иов – праведник. Но праведность его совершенно особого типа: он абсолютно лишён елейности, внешнего благочестия. Он говорит о Боге без почтительного придыхания; он обращается к Богу бурными, огненными речами, с той порывистой страстностью, на которые даёт право лишь подлинная любовь и страдание. «Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета» - Иов.6:16- (обязательно читать все указанные места в Библии) Иов.8:2-4; 9:17-24; 13:2-3. Иов на мгновение успокаивается, начинает говорить языком Вилдада, но страстная натура Иова, потрясённого страшным горем, свалившимся на него, через мгновение берёт верх: на этот раз Иов бросает Богу упрёк в несправедливости: 13:18-23; 15:4-5; 16:20-22; 42:7-10. Книга Иова есть лишь развёрнутое повествование о борьбе человека с Богом. Она повторяет во всех основных моментах рассказ Книги Бытия о борьбе Иакова. И здесь борьба и страшный след от этой борьбы на теле человека и страшное упорство и сила человека – и благословление Богом человека в заключении борьбы. Так, Господь благословляет в Ветхом Завете духовную силу, энергию, волю к борьбе, ибо Он есть Бог браней и Господь побед – Господь страшный и сильный, – воля и духовная мощь есть и Образ, и Подобие Божие в человеке. Ветхий Завет – огонь, – и он ясен и убедителен, как огонь. Ибо что может быть проще и сильнее огня. Недаром Гераклит считал его основой мира. Не то Новый Завет, Завет Новый – и огонь, и вода, и сила, и голубизна. Ибо Ветхий Завет национален, однотонен, однолинеен. Новый Завет – универсален. Очень просто увидеть, стоя на берегу озера, другой берег. Попробуйте, однако, разглядеть другой берег океана. Не то, что трудно, но и невозможно. Остаётся пересечь океан… Очень легко обмануться и обмануть других насчёт другого берега океана. …Существует и вульгаризованное христианство. Одной из таких вульгаризаций является мнимо смиренная проповедь, поощряемая князьями церкви, требующими смирения от других и менее всего прилагающими это требование к себе. Это вульгаризованное христианство, подслащённое и кастрированное, не имеет, однако, ничего общего с христианством подлинным. Ибо христианство подлинно – это не слабость, а сила, – не скулёж, а проповедь, не шёпот, а полный голос, не прилаживание и приспособление ко лжи и насилию, а обличение и изгнание торгашей из храма, не плесень, а жизнь, не тление, а огонь, не мир, но меч. И в то же время христианство – это крест, это страдание за правду, это любовь. Всякое людское качество без любви тотчас превращается в свою противоположность. Благочестие без любви – вялая и напыщенная болтовня, не нужная ни Богу, ни людям. Смирение без любви – низкопоклонство и раболепство. Но и смельчак без любви – это… головорез. И здесь перед нами возникает новый соблазн. Гордость. Ибо гордость – это не выдумка каких-то людей, специальностью которых является нравственное богословие, а жизненная реальность. Но что такое гордость? Гордость – это воля, но воля без любви. Воля без любви приводит человека к превозношению, к тому, что он считает себя выше других… Чиновники в рясах превратили самоотвержение – в заповедь чинопочитания, покорность Богу заменили покорностью людям, - бесстрашное служение истине – трусливым прислужничеством лжи…

Кротость, способность забывать личные обиды – нужны для того, чтобы сконцентрировать волю человека на борьбу с несправедливостью, ложью, злом, в котором мир лежит. Ос.6:4-6. …Где нет чистоты духовной, - там нет и не может быть истинной религии, там не может быть и истинной любви к людям, – там честолюбие, жажда власти, господство низменных страстей и грубых вожделений. Там, где чистота духовная, – там собранность, там равновесие духовное, там мир. …Очень часто человек, борющийся за правду, вызывает ненависть и злобу, раздражение окружающего косного и сытого большинства, которое не понимает и не любит его, того, кто отдаёт людям свою жизнь… - Я учитель, – и сегодня мне надо дать урок. Я верующий человек, но сегодня я встал в дурном настроении. На душе у меня темно и пусто. Помолился, но лишь формально, – уста говорили привычные слова, но сердце молчало. В таком настроении я прихожу в школу, даю урок, – без всякого подъёма, без вдохновения, – и урок получается вялый, скучный. На другой день, с утра, я начинаю молиться горячо, пламенно, как бы представляя себя перед Лицом Божиим, – и ощущаю, как благодать Божия вливается в меня, – я испытываю особый прилив энергии, обновление всех способностей. Я иду в школу как бы омывшийся в живительном источнике, и я лечу как бы на крыльях. Я даю урок вдохновенно, говорю горячо, эмоционально, проникновенно. Это моё чувство передаётся ученикам, – урок получается яркий, запоминающийся, проникновенный. Пройдут годы, десятилетия, а ученики будут вспоминать этот урок. И очень мало кто будет знать, что источник того вдохновения, которое я испытал, начался в моём молитвенном углу. Здесь мы имеем дело с богочеловеческим процессом, – с соединением Божественного действия и человеческой воли.

…Покойный митрополит Александр Введенский рассказывал такой случай. Однажды к нему на приём пришла старая дама и пожаловалась на сына. Её сын – научный сотрудник и выходец из старой интеллигентской семьи — её жестоко избил. (Факт беспримерный). И она, обнажив, показала обновленческому митрополиту свою грудь, покрытую сплошь синяками. «Какой изверг! Господь его накажет!» – воскликнул А.И. Введенский. «О, нет! Вот этого-то я больше всего и боюсь!» – сказала несчастная мать. И года два назад одна такая же несчастная мать, жестоко оскорблённая сыном, изрекла на него проклятие. А через пять минут ей сказали, что какой-то юноша попал под автомобиль. И мать тут же, в одних чулках, стремглав бросилась вниз по лестнице, забыв обо всём, желая лишь убедиться, что это не её сын. К счастью, оказалось, что это действительно не её сын.

И вот такую любовь – милость – должен испытывать человек ко всем людям. Такая любовь – милость — не исключает ни гнева, ни наказания виновных, ни защиты слабых от нападения. Людям нужна строгость, но не ненависть, – и нужна милость. Там, где нет милости, жалости, – там царство крови, жестокости, эгоизма. Там – инквизиция. Великий инквизитор презирает людей, возлагает на них бремена неудобоносимые, – пугает и ограбляет людей и не знает пощады, но жалостив и праведен и любовен Господь, и гнев Его на тех, кто не жалеет людей: «Что сделаю тебе, Ефрем? что сделаю тебе, Иуда? благочестие ваше, как утренний туман и как роса, скоро исчезающая. Посему Я поражал через пророков и бил их словами уст Моих, и суд Мой, как восходящий свет. Ибо Я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений» - Осия 6:4-6.

Любовь имеет много ступеней, от чувственной, животной любви – эроса, до любви духовной. Милость есть высшая ступень одухотворённой любви. – Человеку чувственному, страстному, руководимому животными инстинктами, она не свойственна… И от гибели может спасти лишь Христос и только Христос. Он даёт не мир, основанный на мещанских мелких интересах, не мир, основанный на трусости и робкой увёртливой психике, Он даёт мир-гармонию, мир, основанный на уверенности в конечной победе добра. Заповедь седьмая гласит не о мире, а о миротворчестве. А миротворчество есть активный и деятельный процесс – он предусматривает проповедь христианского учения, – таким образом, миротворчество есть борьба, борьба за правду, может лишь дать подлинный мир душе человека. И только борющиеся за правду, – миротворцы – сынами Божиими нарекутся...»


В стране морозных вьюг, среди седых туманов
Явилась ты на свет,
И, бедное дитя, меж двух враждебных станов
Тебе приюта нет.

Но не смутят тебя воинственные клики,
Звон лат и стук мечей,
В раздумье ты стоишь и слушаешь великий
Завет минувших дней:

Как древле Вышний Бог избраннику еврею
Открыться обещал,
И Бога своего, молитвой пламенея,
Пророк в пустыне ждал.

Вот грохот под землёй и гул прошёл далёко,
И меркнет солнца свет,
И дрогнула земля, и страх объял пророка,
Но в страхе Бога нет.

И следом шумный вихрь и бурное дыханье,
И рокот в вышине,
И с ним великий огнь, как молнии сверканье, –
Но Бога нет в огне.

И смолкло всё, укрощено смятенье,
Пророк недаром ждал:
Вот веет тонкий хлад, и в тайном дуновенье
Он Бога угадал.

Вл. Соловьёв


В дверях Эдема Ангел нежный Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный Над адской бездною летал.

Дух отрицанья, дух сомненья На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья Впервые смутно познавал.

«Прости, – он рек, – тебя я видел, И ты недаром мне сиял:
Не всё я в небе ненавидел, Не всё я в мире презирал».
  1. А.Пушкин

Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

Ахматова

636

Смотрите так же другие вопросы:

Смотрите так же другие разделы: