Вопрос 3790

Вопрос на тему «Коммунизм»
Из книги — Лапкин И.Т. «‎...открытым оком», том 26

Вопрос 3790:

Есть книга «Отец Арсений» про православного священника в сталинских лагерях, как его Бог там сохранял чудно. Ему и видения были в камере. А были ли такие герои веры у сектантов? Неужели и им были видения такие же?

Ответ И.Т. Лапкина:

«Отец Арсений» – это не быль, а благочестивый вымысел писателя. Рассказ показывает собирательный образ мученика, а были ли такие в действительности – Бог знает только. У сектантов же, уже в более поздние времена такие герои были. Вот и рассказ, записанный на плёнку, как Азаров Михаил Иванович нёс свой крест. Если желаете, то это его свидетельство можно послушать, его голос остался на память и укрепление верных:

«Так, братья, сёстры, регистрация – это не просто регистрация ребёнка или дома, это Церковь Господа. И я говорил, что я не имею права это делать, потому что это не моя Церковь, а Церковь Иисуса Христа, которую Он купил дорогою ценою страданий, ценой Своей Крови, пролитой на Голгофе. И поэтому к нам приехали, они решили всех нас переписать, сколько нас собирается. Приехали с двумя собаками. Собаки злые были. Всех нас собрали в одном доме и по одному выпускали и предлагали записаться. Фамилия, имя, отчество, где живёшь и где работаешь. Слава Богу, когда мы услышали это, я попросил церковь не давать никакие фамилии, ничего. Иначе мы становимся как бы предателями – вдруг кто к нам в гости приедет, и естественно, мы предадим брата или сестру. Это был хитрый замысел их. Шесть или восемь часов они держали нас: пока не запишетесь. И среди нас только одна душа нашлась, которая записалась. Остальные, слава Богу, стояли твёрдо. Хотя и собаки гавкали, то и другие, но Бог помиловал. Это была большая победа, хотя мы просидели целый день в закрытии, но никто не записался, и с тех пор, слава Богу, больше этот вопрос они не поднимали. Но а меня они, конечно, посадили на 15 суток очередных. Их было около десяти. Всякий раз сопровождались административным или товарищеским судом. И здесь они употребили тоже очень страшное состояние, когда они посадили меня на эти 15 суток, то вдруг даёт начальник команду. Я сколько сидел, но этого не слышал и не знал даже, что такое там есть. Вдруг он даёт команду: посадить в камеру с крысами. Ну, я так сначала не особенно обратил внимание. Думал, что после той камеры, когда я сидел в прокажённой камере, страшнее этого нет. Оказалось, что когда меня посадили в эту камеру, я один сидел. Сравнительно небольшая она. У меня был сильный радикулит, мне было трудно подниматься. Передачи никакой не разрешали передавать. В этих трудностях просидел я примерно сутки. Было более-менее спокойно. Потом только на вторую ночь смотрю, действительно, показались крысы. Одна, вторая, третья и так далее. Не знаю я, как они были приучены, что они выбегали, а я сидел на нарах, и выбегало их много. Конечно, старались прыгнуть ко мне на нары. Или их не кормили долго, трудно мне сказать, почему такое было, но крысы стали нападать на меня. Долго я боролся, постоянно молился Богу. Примерно через несколько часов заходил какой-то офицер и говорил: «Если не дашь согласие на регистрацию – крысы съедят. Это дано указание сверху». И опять закрывал и уходил. Ночь была - это великая тяжесть. Нельзя было заснуть, нельзя было сидеть, надо было всё время сгонять, потому что они прыгают на нары ко мне, и их было много. Так прошло трое суток. Я в конце концов измучился, уже больше не мог и бодрствовать, упал на нары, горько заплакал и просил: «Господи, что-нибудь сделай». И здесь что-то совершается удивительное. Вдруг камера, где я был, осиялась чудным таким светом, каким-то непонятным для меня до сего дня, какой-то неземной свет. И увидел я красивого очень человека в белых одеяниях. Очень сильно-сильно белые. И он каким-то образом дал знак мне, чтобы я следовал за ним. И если когда-то Апостол Павел писал, что он не знает, в теле или вне тела вознесён был, то я видел, что тело моё осталось, но я ушёл из тела. Это удивительное было явление. И перед нами все двери, крыша, всё открывалось, и я следовал за ним. Это был чудный-чудный человек. Крыльев не было, как рисуют у ангелов, но я понял, что это ангел Божий. Он только мог сказать мне по пути (мы летели или шли где-то в воздухе): «Твоя молитва услышана». И где мы были, я не знаю, и вдруг навстречу мне великое множество святых с пением и с ликованием. Среди них я узнал некоторых из братьев, которые живые, они тоже очень в таком белом одеянии все, и их много-много. Они как-то так летели по воздуху. И похоже было такое строение, как город какой-то. Это было очень чудно, и они с ликованием шли мне навстречу. Когда я приблизился к ним, смотрю, не так далеко от меня сзади тоже человек приближается, но только в очень красивом костюме чёрном. И когда он начал приближаться ко всем этим святым, вдруг из уст святых полетели стрелы, множество стрел, и его не приняли. Я всё это смотрю и наблюдаю. Недалеко от меня стоит ангел, тоже наблюдает. И когда он отвернулся и закрыл лицо руками, и я вижу, что он горько заплакал, сквозь пальцы текли слёзы. И сзади его на одежде или, может, так видно было, было написано крупными-крупными буквами «РЕГИСТРАЦИЯ». Я не знаю, чтобы со мной случилось, когда я сидел с крысами, потому что всё время твердили за эту регистрацию. Видимо, я ослабел, что Господь решил укрепить меня. И когда удалился этот человек, не знаю, сколько прошло времени, сутки или больше, мне было очень хорошо и, конечно, я никак не хотел возвращаться. Но этот ангел или человек в светлой одежде дал мне знак рукой, чтобы я следовал за ним. И мы возвратились в камеру.

Всё опять перед нами было открыто, опять я вошёл в своё тело, тело моё лежало. И здесь же в камере стояло уже несколько офицеров милиции, два врача в белых одеждах и они туда-сюда меня ворочали. Я слышу, врачи говорят: «Нам непонятно, что случилось с ним. Он живой или неживой. Вроде как живой, и вместе с тем трудно понять, что с ним случилось». Когда я вошёл в себя, я больше не видел ангела. Я поднялся, сел. Они немножко все отстранились, и врач задаёт вопрос: «Что с тобой?» Я говорю: «Мне очень хорошо». Они снова повторяют вопрос. Я говорю: «Мне очень хорошо, слава Богу». Повели меня в кабинет, там начали приборами проверять, укол сделали. Я не знаю, что они думали, но они всё-таки между собой разговаривают, что нам непонятно, что случилось с тобой. Врачи посоветовали положить в городскую больницу. Но полковник милиции не согласился, принесли мне матрас и положили в другую камеру. Слава Богу, там уже не было крыс, и я крепко-крепко уснул. Сколько я спал, тоже не помню, но слышу, что меня кто-то толкает. Смотрю, стоит человек в милицейской форме и у него полная сумка разных продуктов. Была ночь, он разбудил меня и говорит: «Встань, поешь хорошо, ты давно не ел». Я встал, продукты были очень хорошие, вкусные, поел и отдаю ему сумку. Он говорит: «Нет, минут пять потерпи, ещё поешь». Я поел ещё, слава Богу, лёг, уснул и больше я не видел этого человека. Каждый день приходила комиссия, проверяла меня, и каждый раз врачи задавали вопрос: «Что с тобой было?» Я им ничего не говорил, я вообще редко где это рассказываю. Могут так понять, могут не так. Но, во-первых, удивительно Бог сохранил меня от этих страшных укусов крыс, и Бог укрепил меня, что регистрация – это смерть, это духовная смерть, это победа дьявола.

Я вспоминаю один случай, когда Александр Васильевич (Карев) послал меня съездить в Ленинград и побеседовать там с Федюхиным, он в это время там был первым пресвитером церкви. Он разрешил мне передать привет. И вдруг приехали иностранцы. Иностранцы говорят, что вот ты сидел несколько лет в тюрьме за Слово Божие (я этого тогда не знал, хотя и мы были уже знакомы). Вдруг он говорит: «Это было по юности, по моей глупости, не нужно было всё это так делать, как я делал. Поэтому я считаю, что со мной правильно поступили. И сейчас у нас добрые отношения с органами. Вы видите, что я тружусь в таком городе, мне доверено такое служение. Так что всё это прошло». Потом я пожелал побеседовать с ним один на один. Но он не пожелал этого, только спросил: «Кто тебя послал?» Я сказал: «Александр Васильевич попросил меня побеседовать в Вами по вопросу регистрации». Но он, конечно, плохо меня знал, сказал: «Не надо об этом говорить». И я уехал. И вот удивительно, что все буквально были заняты этим вопросом, настолько боялись друг друга. Шло предательство такое. Чуть что, вызывали куда и спрашивали и все говорили: «А иначе уйдут в отделённые». И вот трудности нам, отделённым, создавались такие нашими братьями регистрированных церквей. Но другого пути не было. Слава Богу, я вышел после пятнадцати суток, меня встретили друзья, мы сфотографировались, опять тут поднялся шум. Решили снова уволить меня с работы через товарищеский суд. Суд был, действительно, очень тяжёлый, и всё-таки решили меня уволить. Одни кричали: «Не надо, там у него дети есть» и прочее. Но всё-таки решили. Я подал заявление на увольнение. Хотя проработал на этом заводе больше 20 лет. Господь помиловал, устроился на вторую работу, и здесь каким-то образом, я не знаю, узнал Николай Петрович Храпов, что у меня есть альбом со многими фотографиями братьев. Он пригласим меня к себе в Ташкент. Мы друг друга не знали. Три дня я у него прогостил. Он как раз писал книгу, ему нужны были мои фотографии. Он рассказывал мне о своих переживаниях, скорбях, трудностях. Но и в то же время укреплял меня, чтобы я не падал духом, потому что он говорил, что этим не кончится, Бог поведёт и дальше, ибо наш путь узкий, тернистый. Лежим мы, кто-то стучит в окно. Ночь. Но это оказался тоже гость из братьев. А днём он говорит: «Знаете, братья, вот какое положение. Вот я посмотрел, постучали в окно, а вы все лежите и спите, а я уже больше не заснул. Думаю, что не сегодня, так завтра опять придут, снова придётся на арест идти». Погостил хорошо, мне срочно надо было улетать, в аэропорту толпы людей к кассе. Улететь можно было только через неделю. Мы помолились. Николай Петрович говорит: «Вон видишь пустая касса? То касса ЦК. Там билеты дают только работникам и ЦК партии. Подойди, подавай паспорт, ничего не говори». Немножко страшновато было. Я говорю: «А вдруг они спросят?» «Иди, подавай, другого пути у нас нет». Правда, я подошёл, там ни одного человека не было, касса открыта. Подошёл, достаю паспорт, подал. Женщина взяла паспорт и только спросила: «Вы по брони?» Я молчу. Ну, она говорит: «Ну, хорошо». И удивительно, они все так смотрят, конечно, молятся, чем кончится. Вдруг она подаёт билет: через час вылет на Харьков. И вот я с билетом в руках. Просто такое чудо Божие, и они все, конечно, удивлённые. Он говорит: «Ну вот, а ты стеснялся, мы же помолились Богу». И так, слава Богу, я уже вечером был в Харькове. Утром было братское общение.

Когда посадили в очередной раз на 15 суток, всегда приходили начальства, убеждали, уговаривали регистрироваться: «Другого пути нет, всё равно мы вас всех поуничножим, мы за одну ночь можем вас уничтожить, что вас больше не будет». Приводили одни примеры, другие, где кого разогнали, посадили. Всячески старались, чтобы расслабить веру и упование на Бога. В один из дней сажают меня в машину, везут на одну из центральных улиц города. Смотрю – стоит клетка деревянная, где-то метр на два. Заводят меня в эту клетку, сажают, закрывают. «Сиди здесь», – дают команду. Правда, было тепло, лето. Вдруг, смотрю, идут группы, человек по 20-30 школьников. Подходят двое атеистов, мужчина и женщина, становятся около клетки и рассказывают: «Вот сидит американский шпион, при обыске у него нашли аппаратуру, несколько пистолетов, он замышлял того убить, того предать». В общем, такие страшные вещи говорили. «Это такие баптисты есть, которые не хотят слушать советскую власть, не покоряются, не подчиняются, собираются тайно». Ну, и разные нелепости, конечно. Школьники все смеются, кричат, что с нами надо делать. И так группу за группой, и так несколько часов. Некоторые находили гдё-то камни небольшие, бросали в меня. Что можно было сказать? Сидел и только молился Богу и говорил: «Господь, дай силы и вразуми этих людей, которые такую клевету говорят». Удивительно, что когда уже на свободе, иду по улице и вижу идут два человека, и один из них кричит: «Михаил Иванович, ты узнаёшь этого негодяя?» Я так посмотрел: кто его знает. «Я тебя сажал на 15 суток». А это был один из тех, которые на меня такую клевету говорили. Кричит: «Я иду из психбольницы, я всё равно удушусь». Сын уговаривает его: «Молчи». А он одно только кричит, не стесняясь народа: «Я такой-то, я тебе много сделал зла. Прости меня, прости меня». Увёл его сын. Да, действительно, Бог поругаем не бывает, что человек посеет, то и пожнёт. Такие пути, трудности, которые мы переживали, были, но Господь был с нами. Господь был со всеми святыми во всех переживаниях, трудностях. И после этих криков, шумов школьников, которые готовы были перевернуть эту клетку вместе со мной, но, правда, им не разрешали. Но зло было великое против нас, верующих, нерегистрированных церквей.

Просидел я в этой клетке почти до вечера. Снова приехала машина, отвезли в камеру. На второй день заходит начальник и говорит: «Я тебя решил пожалеть». Пришла директорша ресторана и просит: «Дай мне человека, и самое главное, чтобы он не пил». Проходит, камеру открывает и говорит: «Ты не пьёшь?» Я говорю: «Нет». «Пойдёшь работать в ресторан. Буду поить, кормить тебя, только хорошо работай, не воруй и не пей». Ну, что ж, я этому обрадовался. Слава Богу, хоть выйти из камеры. Привезли в ресторан, только покормили, и вдруг привезли машину вина, разгружать надо. Ой, что делать? Она объявила, что я хорошего работника нашла, он не пьёт, так что доверяйте ему. И вдруг я к ней обращаюсь и говорю: «Я человек верующий, я не пью сам и другим не желаю, чтобы пили. Я буду любую работу делать, только от вина, пожалуйста, освободите меня, чтобы я его не разгружал и не касался его». Она так в недоумении смотрит. «Ты что? Вино – это главное здесь». Я говорю: «Может быть, главное здесь, но, пожалуйста, освободите меня от этого, я не могу этим заниматься». Ну, и, конечно, начальник опять начал ругать: «Я тебя выручил, думал сделать добро, а ты такой-сякой баптист, да ещё хочешь тут нами командовать». Ну, в общем, позвонил в милицию, приехали, меня забрали. Начальник с одной стороны посмеялся: «Вот ведь какие вы люди. Кто знает, как вам сделать? Я вот хотел сделать тебе добро, а ты вот пошёл и как так – вино не разгружать?». Я говорю: «Я по своему христианскому убеждению не могу этого делать». Приглашают меня: «Пойдёшь в колбасный цех, наешься там колбасы. Но знай, что оттуда все ребята по котелку колбасы приносят нам. Вот мы тебя посылаем, ешь сколько хочешь, но чтобы все вы по котелку колбасы принесли нам, милиции». Я так говорю: «Нет, я так не могу делать, это же воровство». «Какое твоё дело? Ты поешь и нам принеси». Я говорю: «Дайте мне любую работу, пусть будет она тяжёлей, но только не связанную ни в вином, ни с воровством». В камеру меня снова отправили. Вызывает опять: «Не знаю, что с тобой делать. Мне и жалко тебя, за тобой всё время наблюдает КГБ, мы должны докладывать про тебя, и мы хотели, чтобы тебе лучше было, мы же знаем твою домашнюю обстановку, тут жена каждый день приходит, бьётся к тебе увидеть тебя». В это время пришли двое ребят моих и они решил кое-что передать. Конечно, их не допустили. Но, удивительно, слава Богу, каким-то путём через решётку каким-то путём прилетели две луковицы ко мне. И я был рад, хлеб был, и я хоть с хлебом съел луковицы. Всегда и во всём, сколько было переживаний, удивительно, что церковь прилежно молилась Богу. И мы никогда за всё время ни разу нигде не отменили собрание. Сколько приходилось ездить, везде Господь поддерживал.

И, слава Богу, мои сыновья росли, сколько их тоже ни вызывали, сколько над ними ни смеялись, лекции им читали, но Бог оставил их верными, и они все пошли тоже прямым путём Божиим. Но приближалось всё к тому, как предупредил меня один из работников КГБ, что мне грозит пять лет за непокорность, что ты ездишь по другим местам и так далее. Слава Богу, мы собирались летом в лесу. Братья мне предложили уйти на нелегальное положение. В лесу я задал вопрос церкви: как поступить? Или пускай сажают уже в тюрьму, или уйти на нелегальное положение. Потому что по всем данным видно было, что это были последние дни мои на свободе. Церковь, конечно, заплакала: что делать? И всё-таки некоторые друзья высказали мнение такое: «Оставайся с нами до последнего дня. Может, Господь не допустит ареста». Но на нелегальное положение – может, на год, может, на два, кто знает, как. Помолились, и я так принял это решение тоже оставаться до последнего дня с церковью. И настал день, вдруг, рано утром, пришли пять человек из милиции во главе с работником КГБ, остановили всех нас и сказали, что мы арестованы и чтобы никто никуда не смел уйти. Конечно, хоть мы и ожидали, но вместе с тем ничего не прибрали, всё было на месте. Жалко было смотреть, когда забирали литературы два-три мешка. Собирать их было очень трудно, но, увы, было уже поздно. Как-то помиловал Господь, Библию одну сохранили, слава Богу. Это было богатство для семьи. Обыск шёл восемь часов. Просто смотрели и удивлялись. Как у какого разбойника. Такой тщательный обыск – все подушки, все матрацы, все портреты, все стены – всё простукивалось, всё искали непонятно даже что. Потом следователь говорил: «У тебя хранится касса областная», или ещё что. Но, увы! Они, конечно, недовольны были, что ничего не нашли. Но, в целом, просидели мы несколько часов, даже и покушать не разрешили. В конце концов приказали мне собраться. «Ты арестован», – говорят мне. Ну, что, заплакали, конечно, дети, все преклонили колени, хотя они и не разрешали. Но, слава Богу, они немножко в сторону отошли, и мы все помолились Богу, попрощались. Должна была быть конфискация имущества, но они увидели, что брать было нечего. В последний раз, когда оштрафовали, мне заплатить было нечем, потому что штрафы были большие. Прокурор вызвал и сказал: «Почему не платишь?». Я говорю: «У меня есть шифоньер, пожалуйста, можете забирать его, платить нечем». Правда, прокурор поднял руку и сказал: «Смотрите, не вздумайте шифоньер забирать. Он сфотографирует это, станет на весь мир известно». В это время жили мы скудно, но уповали на Бога, голодными особо не были. Слава Богу, хлеб всегда был. Отвезли, посадили в камеру. Начальник тюрьмы – бывший кагэбист. Встретились. «Ну что, достукался? Сколько тебя раз убеждали: подай заявление на регистрацию. А теперь поздно. Но ещё если напишешь, ещё будем рассматривать, ещё можем пересмотреть, если одумаешься».

В камере мы сидели в небольшой, слава Богу. Один – преподаватель института, второй человек – бывший судья одного района, третий – директор завода. И немножко они обрадовались: «Как так, к нам попался баптист». Беседа пошла. Ну, конечно, столько же клеветы было написано, столько же статей было таких страшных против меня в газетах. Вот теперь мы сидим вместе и беседуем. Все они, конечно, удивлялись, когда я рассказывал то, что на самом деле есть. Теперь они тоже по-другому стали мыслить, потому что статьи у них были у всех троих до десяти лет. И что ещё очень плохо, что жёны их всем написали такие записочки, что мы десять лет ждать не будем, что мы ещё молодые. Но, в общем, такое положение, что директор дошёл до того, что хотел покончить с собой. Сидели мы долго, почти полгода вместе. Через месяц вызвали на допрос. Следователь был из еврейского народа, немолодой, беседовали много. Он доказывал, что Христос – это не Христос. Иногда беседа проходила часа два чисто на религиозную тему. Однажды приносит он мне фотографию. «Мы при обыске нашли, что ты стоишь здесь с молодёжью и пропаганду с ними ведёшь». Правда, человек двадцать молодёжи и я с ними. Не знаю, кто сфотографировал, я её в первый раз видел. «Так вот, возьми её, подумай, и если ты напишешь такое заявление, что больше ты не будешь молодёжи проповедовать, агитировать и детей в собрании вашем не будет, статья сразу на два года будет меньше. Подумай о жене, о детях. Подумай, мы тебе доброе предлагаем». Действительно, я взял фотографию, посмотрел, всех узнал, приятные воспоминания. Но неприятно, конечно, что пять лет. Но всё таки поблагодарил Бога, что есть те, которые из молодых людей слушали Слово Божие. Слава Богу, в основном они остались верные Господу. Господь помог положить на сердце, что если Бог даст и ещё жить, только так и нести дальше, чтобы молодёжь и дети слушали Слово Божие, как говорится в Писании: не скроем от детей наших. Через некоторое время он вызывает, и я ему приношу фотографию, отдал и говорю: «Может, мне оставишь?» «Нет, это к делу, на суде она будет фигурировать». Правда, на суде судья показывал, как я вербовал молодёжь. Но Бог давал силы бодрствовать.

До суда было времени много, делать было нечего в камере, иногда выводили на прогулку. Я не знал, что наши друзья организовали, рядом был высокий дом, и, когда я выходил на прогулку, они, оказывается, в окно смотрели. Ну, и видели, что я не унываю, улыбался выходил. Хотя я об этом не знал, мне потом рассказали. Но это радовало и друзей, и жену. Иногда и дети смотрели. Тайком так они делали. Много беседовали в камере. Я попросил преподавателя, чтобы он меня учил английскому языку, чтобы даром время не проводить. Он охотно согласился. Так я ни в карты, ни в домино не играл, - время было. А потом Господь положил на сердце, по вечерам скучно было и я начал петь. Песни разные были. Но особенно полюбилась та, которую мы в церкви пели на мотив одной революционной песни. «Наш меч не из стали блестящей, не молотом кован людским. Он, пламенем правды горящий, дарован нам Богом Самим. Не плоть он людей поражает…» Эта песня понравилась. Вторая песня так же понравилась: «Люблю, Господь, Твой дом – чертог любви Твоей, люблю я церковь из людей, искупленных Христом». Каждый вечер после ужина, когда я не пел иногда, стучали по камерам узники и просили петь. «Пожалуйста, спой ещё нам, таких песен мы не слышали». Удивительно, потом я как-то услышал, один из конвоиров говорит: «Рядом с вами камера смертников, приговорённых к расстрелу. Постучал я ему. Не отвечает. Гляжу, он, конечно, в наручниках сидит, стол, скамейка прикованы. Но, правда, смотрю, есть книга. Смотрел, как его водили сзади. Один спереди, один сзади, и двое держат его цепями на руках. Просто страшновато, как его водили, говорят, что он очень опасный преступник». Но потом всё-таки научились мы через кружку, по несколько слов переговаривались. Он тоже узнал, что я верующий. Он, будучи ещё на свободе, слышал о верующих людях. Ну, и так кое-что пришлось ему сказать. Такая вот встреча очень грустная. Я попросил преподавателя нарисовать текст. Примерно за месяц до рождества Христова он написал текст такой: «Ныне родился вам Спаситель, Который есть Христос Господь». Я его повесил над своей койкой. Прошло какое-то время, открывается камера, заходит полковник и майор. А я в это время передал записку, сильно болели уши, если можно, что-нибудь дать.

Зашли. Полковник показывает: «Кто рисовал?» Ну, все мы молчим. Я говорю: «Это мой текст и висит над моей койкой». «Снять». Я говорю: «Пока я не осужденный, снимать я не буду, я за это сижу». Он ещё раз сказал. Мы ничего не ответили. А потом говорит: «Ты знаешь Артющенко?» «Да, это мой друг». «Так вот, он подох. Если ты так же будешь себя вести, то ты тоже достукаешься до этого. Одна вам всем участь будет, если не одумаетесь, если не зарегистрируетесь, все там будете». Майор по медицине говорит: «Ничего не получишь, на Бога своего надейся. И таблетки не получишь ни одной, сдыхай, как хочешь». Директор завода, который со мной сидел, не выдержал: «Да нет, это вы несправедливо. При чём тут вера, при чём тут убеждения?» Он на него: «Замолчи!». И так, правда, Господь помиловал, ничего мне так и не дали. Очень жалел, что Бориса Тимофеевича не стало. Потом передали, что один брат из нашей церкви тоже умер. Брат, который отсидел много лет в тюрьме. Верный был, всегда у него в доме было собрание, сколько переносил он испытаний, но Бог давал ему силы, что он никогда не отказывал, чтобы в его доме не было собрания. Шло время, появился второй следователь. Спрашиваю: «А где первый?» За первым заподозрило КГБ, что он встречается с верующими, и назначили второго, помоложе. Этот был более безбожник. Составил очень большое дело. Такая папка, что хватит на три дня читать. Принёс мне зачитывать, чтобы я расписался. Сидел я, по многу часов читал три дня. В конце концов я отказался подписывать. Что здесь очень мало правды, поэтому я подписывать не буду. Пригласил он понятых, они расписались, что я от росписи отказался. До того, как меня осудили, будучи ещё в тюрьме, собиралось множество людей, как мне сказали, слушали песни, которые Господь по милости Своей давал мне силы петь. Некоторые я знал наизусть. А иногда прочитаю или расскажу какой стих из Библии. Библию, конечно, мне не дали, ничего не дали. По памяти напишу стих, прочитаю громко-громко, чтобы было слышно в других камерах. А потом начинал петь. Пел разные духовные песни, которые и мне помогали, и многим слушателям. Узники, которые были со мной, тоже были очень довольны. Нередко, даже удивительно, мы начинали петь втроём, они помогали. Так, слава Богу, жили в камере мы дружно, – Бог помиловал. Перед тем, как идти на суд, в последнюю ночь так глубоко Господь дал молитву. Не помню, сколько я стоял на коленях, молился. Только слышу, кто-то меня толкает. Смотрю, стоит контролёр. «Что с тобой, ты живой? Я сколько заглядываю в глазок, ты всё время стоишь и стоишь на коленях». Слава Богу, поистине я несколько часов стоял на коленях, просил Бога, чтобы Он укрепил, утвердил как меня, так и жену, детей, церковь. Жену обманули, так как на суд собралось много народу, то увезли меня в другой город небольшой. Когда привели меня, все вооруженные, с автоматами. Просто удивляться надо было, что поистине к разбойникам был причислен. Так вроде везде себя вёл хорошо, непонятно.

Но вот такой создали у людей страх, что перед вами разбойник, американский шпион, нашли у него то, другое. Начался суд. Людей было, конечно, много, но все был подобраны атеисты, наших верующих никого не было. Судья начал задавать вопросы, я отказался от всех ответов, пока не будут здесь мои верующие, моя жена и родственники. Так прошло около двух часов. Шумели, кричали, а я молчал. Оказывается, друзья были около суда, ходили вокруг, но их не пускали. Потом судья объявляет: «Пустить жену, брата, сестру». И ещё, наверное, человек пять верующих зашли. Увидел я их, слава Богу, обрадовался. Вопросы были в отношении братства, в отношении совета церквей, в отношении некоторых братьев, которые сидели уже в тюрьмах в это время по нескольку раз. Наших двух пресвитеров пригласили, но, увы, оба они испугались, не явились. Одну девочку, лет двенадцати, пригласили, что она не пионерка. Когда её спросили: «Кто это сидит за решёткой?» Удивительно, она говорит: «Это брат мой». Ну, конечно бурное негодование, крик, шум. «Как он научил?» Но, слава Богу, просто удивительно было, как она твёрдо и мужественно сказала это. Так прошло три дня, и вдруг, в последний момент, когда уже выводили, вдруг кто-то бросил цветы. И цветы прямо попали в воронок. Удивительно, один солдат подобрал три цветика и как-то он просто мужественно подал их мне. Говорит: «Это тебе бросают цветы». А второй подобрал целую пачку цветов и привёз их в тюрьму. Для них это было крайне удивительно, что все кричат, желают верности, твёрдости, и цветы. После подходит начальник тюрьмы и говорит: «Да, я сожалею, что тебе такой срок дали большой, и скажу тебе, что тебя отправляют в дальний край». Вспомнил я, как пришёл мой старший сын после отсидки 15 суток, он отсидел два раза, был бодр, мужественен. Бог ему тоже дал силы свидетельствовать. И когда он вышел из камеры, тоже рассказывал много, как они пели. Второй сын тоже сидел 15 суток, но Господь нас миловал. Поехали мы в поезде по этапу на Воронеж и вдруг один кричит на весь вагон: «С нами везут святого! Давайте, какие у кого есть вопросы, вот газета про него написана».

Действительно, каким-то образом газета попала к кому-то, и конвоиры почему-то разрешили её читать. Конечно, там клевета всё была. И все начали спрашивать: «А где он сидит, в каком купе?» Я молчу. Кричат фамилию, я молчу так. Немножко утомлён был, думаю, хоть здесь посидеть спокойно. А тут ещё доволен был, что попал возле решётки, и было чем дышать. Ну, конвоир объявляет, что сидит там такой в купе. И в нашем купе сидело 22 человека, оказался один разбойник. Он спрашивает: «Ты действительно верующий?» Я говорю: «Да, верующий». «А ты святой?» Я говорю: «Да, святой по милости Божией». «Ты не куришь?» «Нет». «Не пьёшь?» «Нет». «Не ругаешься?» «Нет». Ну и начал говорить: «Сними с меня грех мой, я страшно мучаюсь, я иду на этап, я никому не признался. Сколько меня были, мучили, я не признался, а тебе я всё признаюсь, я перед тобой исповедуюсь, только сними с меня грех», – ну и так, со слезами. Удивительно, все тут остановились, все смотрят. Он с большим трудом перелез ко мне, открывает сумку. «Вот у меня всё есть, я всё тебе дам, и если на волю выйду, я тебя озолочу, сними с меня грех мой, я не могу жить дальше, всё равно я что-нибудь над собой сделаю». Ну и всё это слышат конвоиры. Он не стесняется, говорит: «Я только тебе признаюсь, что я сделал». Я ему объясняю, что я не поп, я верующий человек, и снимает грех только один Бог. Ой, тяжело было. Он пал тут же передо мной на колени. «Я тебе во всём признаюсь, сними с меня грех, мне очень тяжело». Я говорю: «Я только могу помолиться за тебя, и Бог решит вопрос, снять с тебя грех или нет». В это время быстро открываются двери, выхватывают его трое конвоиров. Не знаю, куда его отвели. На меня зашумели: «Сейчас посадим в карцер, прекрати». И вот такое положение. Создалась полная тишина, и мы приехали в воронежскую тюрьму. Полно клопов, всяких других насекомых. Кормили очень скудно. Подходит ко мне один человек и говорит: «Дядя Миша, я слышал, что ты верующий». Я говорю: «Да». Так он говорит: «У меня бабушка верующая, она мне говорила, что если ты вдруг встретишь верующих, помогай им, это люди хорошие. Разреши мне тебе помогать, я буду каждое утро брать на тебя паёк, хлеб, сахар». Я так стою удивлённо. И, действительно, почти целый месяц он вставал раньше меня, становился к кормушке, забирал всё моё и подносил так. Был очень добрым парень такой. Я говорю: «За что же ты сидишь, что ж ты наделал?» «Да вот, не слушался родителей, не слушался бабушку, начал воровать. И последнее – украл пять поросят». Спрашиваю: «Как же ты мог справиться с ними, сразу пять и один?» «А меня научили воры опытные, дали мне пять удочек, я насадил на них по кусочку мяса, побросал, все они проглотили это, и я их потихонечку вывел, и они очень спокойно шли. Только один захрюкает, я дёрну – всё. Так и увел. Теперь три года дали». Ну, интересно так было с ним.

В Саратове тоже сидели долго. Были мы в 12 тюрьмах. Настал день, когда привезли в Красноярск. Было в камере около ста человек. Настолько было душно, трудно. Но по милости Божией нашёл там местечко, и там так же продолжал молиться Богу, были разные вопросы, заходили начальство. Объявляли, что среди вас есть баптист. Тут уже не один баптист был. «Всё это враги народа, будьте с ними осторожны, не слушайте их». Но вот такие трудности были. В лагере все злые, все голодные, битые. Очень много били. Разрешалось почему-то блатным издеваться над всеми мужиками. Офицеры на это смотрели очень свободно. Начальство лагеря сменилось, прислали двух майоров из лагеря строгого режима навести порядок. Один из них нашёл у меня острый предмет и повёл меня на десять суток в Шизо. Все, конечно, были удивлены несправедливости, но ничего не скажешь. Кормили там хуже, чем в лагере, но, слава Богу, шли беседы, вопросы, вопросы. В этом плане было хорошо свидетельствовать людям-грешникам о спасении, о вечной жизни. Все зеки относились ко мне неплохо, меня всегда называли: дядя Миша. И блатные ко мне относились неплохо. Но начальство, конечно, очень жестокое было. Когда я вышел, то принесли мне кусочек хлеба, так уж там заведено. И в это время, когда я начал кушать, двое ребят около меня сидели, кое-чем угощали, и вдруг слышу объявление на весь лагерь: явиться в штаб. Пришёл я, сидит майор, допрашивает: «Кто тебе давал хлеб». Я, конечно, не сказал, но были люди, которые доложили. Мне сразу опять 15 суток, а тем ребятам по десять суток за то, что встретили баптиста и дали хлеб, как врагу народа. Ну, куда деваться, всё это надо принимать, всё это делается не без воли Божией. Отсидел снова. Пришёл, конечно, уже все побаиваются, все знают, что наблюдают, сидят. Хотя другим всё даётся, но мне нельзя было ничего дать. Очень было тяжело не евши. Начал ходить на работу. Работа была трудная, сложная, выходных не было. Таскали лес, негде было погреться. Приносят мне однажды много писем, открыточек. Некоторые были из Германии, Голландии, из Англии. По милости Божией, так как в камере я научился по-английский, примерно кое-что понял. Ну а их-то проверили уже и отдали, надеясь, что я кого-то позову из переводчиков. Подослали ко мне людей и спрашивают: «А что, ты прочитал из Англии?» «Прочитал» «А от немцев?» «Прочитал». Писали из Слова Божия много, мне достаточно был две-три буквы знать, остальное я уже догадывался, что было. Ну, и по лагерю разнеслась молва, что я знаю 5-6 языков. Начальство всполошилось, вызывают меня. «Ты почему не написал в деле, что ты окончил институт тайком, что ты знаешь столько языков?» Ну, конечно, я улыбнулся, это подействовало на них ещё хуже. «Ты что думаешь, тут дурочки сидят». Крик, шум, и снова за это на 15 суток в Шизо. Братья, конечно, знают, что это такое - сидеть в голоде и холоде. И через некоторое время зековцы решили меня положить вниз, но начальство приходило, шумели, снова наверх. Бог посылал милость через этих людей.

Трудно было, но всё-таки можно было терпеть. Потом вызывают и говорят: «Ты письмо написал?» Я действительно написал для верующих, и оно было опубликовано в бюллетене. Их, конечно, это очень обозлило, на жену составили дело и на меня, чтобы я прекратил и написал письмо, что я неправду написал. Я, конечно, отказался. Какие вы создаёте условия, о которых я написал, вы прекрасно знаете, это не жизнь, а смерть, хотя я готов умереть. Вызывает начальник, лежит пистолет, грубо так говорит: «Ты знаешь, что в твоём деле написано? Что потребовали на товарищеском суде (я, конечно, не знал, что там написано) передать в прокуратуру ходатайство к расстрелу такого негодяя. Так вот, слушай». Поднимает пистолет, направляет на меня и кричит: «При первой возможности я сам собственноручно расстреляю тебя. А сейчас даю указание на 6 месяцев посадить в ПКТ и морить голодом и холодом». По милости Божией Бог давал терпения, я знал, что такое ПКТ, какие там условия тяжёлые. Меня предупредили: будешь сидеть в одной рубашке. И отопление – 8 градусов тепла. Но я знал, что я иду на это добровольно, хотя мне предлагали лучший выход. Приехал из Белгорода кагэбист, вызвали меня, беседовали. Показалось ему, что это тут мне легко. Пересадили в другую камеру, на дверях было написано: «Не сажать больше никого». Было разбито окно, когда был ветер, было очень тяжело. Днём присесть было нельзя. Предупреждали, что если увидят, что я сижу, то обещали опять посадить в шизо или в карцер. Приходило начальство, посмеивались: «Где твой Бог?» Приходилось беседовать с ними терпеливо. Бог давал силы не обижаться, терпеливо перенести то, до чего Господь допустил. Однажды пригласили в прокуратуру и вдруг из-за стены быстро выходит человек с автоматом и прямо мне в грудь: «Застрелю, как собаку! Сколько мы с тобой будем возиться?» Я даже не успел среагировать, испугаться, это всё очень быстро произошло. А потом так понял когда, в чём дело, Бог дал силы, говорю: «Вы можете это делать. Я перехожу в Царство Небесное, а вам-то будет очень плохо. Поэтому, если у тебя не хватает силы стрелять в лицо, я могу повернуться. Но есть Бог, в Которого, хотя вы и не верите, Который будет судить вас». «Ну, ладно, ладно, мы тебя думали испугать, а ты и этого не испугался».

Мы собирались у одной сестры. Такая сестра мужественная, Мария Михайловна. Сколько раз разгоняли, сколько с собаками приезжали. И вот однажды, когда меня забирали на 15 суток, её вызвали. «Будешь ещё пускать?» Она очень интересно поступила. Нашла где-то верёвку, а там столб стоял телефонный. Она сказала: «Вот когда вы повесите меня на этой верёвке, на этом столбе, тогда собраний у меня не будет. А пока я живая, собрание было, есть и будет». Посмотрели на неё, как на сумасшедшую. Слава Богу, эта сестра осталась верной до сего дня. И хотя ей уже 80 лет, слава Богу, ходит на собрания, Бог обильно благословляет тех, которые идут твёрдо и мужественно за Господом.

Приходит как-то сам начальник лагеря: «Ты, когда освободишься, на меня не обижайся, потому что нас заставляли с Вами так поступать, вплоть до того, что мы умерщвлять имели право. Но теперь вышло другое постановление – всех вас отпустить». Оделся я, выдают мне документы. «Ты освобождаешься». Невольно потекли слёзы. Думаю, что же это делается. Перед этим в эту ночь я думал, стоял на коленях и говорил: «Господи, я уже отсюда не выйду, прими мой дух слабый». И вдруг утром такое совершается. Конечно, они все смутились. Я поблагодарил Бога, сказал, что мы, верующие, не виноваты ни перед кем, ни перед камерниками, ни перед вами. И одно только мог сказать: «Да простит вам Бог, что вы сделали». Вывели меня через проходную, остановился я и думаю, что сделал Бог. А мне ведь ещё полтора года надо было сидеть. И здесь произошло великое событие – Бог отпускает верующих людей. Бог убрал за моё присутствие здесь – троих президентов. Так Господь судил.

Уже будучи на свободе, мне пришлось пережить ещё одну скорбь. Я никак не ожидал этого от моих братьев. Когда начали проводить служение, то оказалось, что целью его было – освободить меня от служения, снять с меня всякое служение. Особо так ничего не говорили за что, почему. Ничего такого во мне не нашли. В церкви пошло большое разногласие, разномыслие. За что, почему? Брат столько страдал и вдруг такое. «Нет, мы должны снять его» и прочее. Вплоть до того, что удивительно – снять помазание. Для меня это было немножко страшно, потому что помазание – это сила Духа Святого, его только может снять грех. А греха никакого нету, не нашли, ничего не сказали. Так продолжалось несколько дней, подключили ещё братьев. Приехал Пётр Данилович, Григорий Васильевич, и все почему-то говорили так, и для меня это было, конечно, великая скорбь. Непонятно, почему такое, но я принял это, как от Господа, потому что, если Господь допустил, я это тоже принял. Вынесли решение: освободить от всякого служения и снять помазание. Объявляют: «Ты принимаешь это?» Что я мог сказать? «Пусть будет так». Никакой обиды ни к кому я не имел, начали приезжать братья из совета церквей. «Пиши, говорит, что это несправедливо, нечестно». Собрал я сыновей своих. Конечно, в глубоком все смущении были. Лёня уже был рукоположен на благовестника, ему предложили принять служение, но он не мог принять. Он сказал, что вы крайне несправедливо делаете. Попросил я сыновей: «Давайте молиться, никаких жалоб писать не надо. Это Господь допустил для нас, для очищения нашего дома. В дальнейшем Господь усмотрит». Я ходил спокойно на собрания, сидел в задних рядах. Хотел перейти в другую церковь, мне не разрешила местная церковь. Все, конечно, единодушно молились Богу, почему братья так сделали. Приехал Виктор Кузьмич, старый мой друг. «Что, как, за какой грех?» Ничего нет. Слава Богу, что они организовали, что съехался весь совет церквей разбирать мой вопрос. Все пришли к выводу, что непонятно за что. И решили восстановить. Что это неправильно было сделано. Григорий Васильевич объявляет: «Братья и сёстры, произошла ошибка. Неправильно мы поступили». Слава Богу, справедливость восторжествовала, поблагодарили Бога. Это было тяжёлое переживание, тяжёлая скорбь. Кажется, можно её было не перенести. Но я так рассмотрел всё перед Господом: «Господи, если Ты это допустил для моего очищения, где я поступал неправильно», попросил у Бога прощения перед церковью, сыновей убедил, чтобы мы не ожесточились, потому что пути другого в Царствие Божие нет. Это путь – путь, которым шёл Господь. И я считаю до сего дня, что это единственный путь, который ведёт нас в Царство Небесное. Бог нас сохранил, из братства мы не ушли, остались верные Господу. Но вот что стали делать некоторые. Во главе с одесским братом пятёрка решила всех старых служителей, особенно тех, которые отсидели в тюрьмах, которые имеют авторитет, всех их надо потихоньку убрать, а восстановить молодых братьев. Что они и начали делать. Геннадий Константинович не знал, что план этот принят. Один, правда, после просил прощение у меня и у церкви. Я ему задал вопрос: «Почему ты так делал?» «Нас так учили». Вот так он поддался. Последствия для них были очень трагичные. Брата Господь лишил разума. Второй брат отлучён, третий тоже под наказанием.

Пётр Данилович ещё оставался на служении. Я его спрашивал: «Что ты строишь?» Видя, что он не совсем правильно делает. Он добивается, чтобы исключительно все ему поклонялись, все выполняли его слово. Так, не так, но молчи и всё. Я его убеждал: «Пётр Данилович, если не остановишься, тебе беда будет. Ты думаешь во главе стать братства, но этого не будет». Я знал все эти действия, и он просил, чтобы я опубликовал что-то, чтобы как-то замять свой вопрос. Когда Георгий Петрович ему хорошо объяснил его положение (он ему исповедовался), Георгий Петрович не выдержал, он кое что ему рассказал. И сказал, что он не должен, он не имеет права нести служение. Георгий Петрович, оказывается, рассказал исповедь Григория Даниловича его бывшей жене, жившей по вине мужа 10 лет в Америке, и он у неё допытывался, чтобы она написала, как было дело. Пётр Данилович сегодня отлучен. Плохо он сделал, что он не покаялся, не признался. Он только тем думал грех свой решить как-то перед Богом, что он дал обет не вступать в брак. Но то, что было там, это, конечно, стыдно говорить. Теперь она вышла за одного брата, жена которого умерла, они знали с детства друг друга, и мне пришлось сочетавать их. Это были большие переживания, трудности. Я хочу сказать: братья, какое бы мы ни занимали положение в церкви, в братстве ли, но грех есть грех, его нельзя скрыть, его нельзя забыть. Сколько бы мы не таили его, он даст свои плоды. И когда на совещании совета церквей Геннадий Константинович (Крючков) строго обличил его, указал на три греха, он покаялся, просил прощения. Братья его помиловали, оставили его на хорошем служении. Но удивительно, когда мы вышли во двор, один из братьев говорит: «Обманет, я его хорошо знаю». И, действительно, так и случилось. Как трудно, братья, удержаться на этом святом пути. Путь, по которому Господь провёл братство – это путь Божий».

1Пет.3:14 – «Но если и страдаете за правду, то вы блаженны; а страха их не бойтесь и не смущайтесь».

Есф.1:1 – «все народы приготовились к войне, чтобы поразить народ праведных; и вот - день тьмы и мрака, скорбь и стеснение, страдание и смятение великое на земле; и смутился весь народ праведных, опасаясь бед себе, и приготовились они погибнуть и стали взывать к Господу; от вопля их произошла, как бы от малого источника, великая река с множеством воды; и воссиял свет и солнце, и вознеслись смиренные».

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, куёт за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.

1933. Мандельштам О.

Сегодня неверующими сидельцами забиты тюрьмы. Но у них нет утешения в Господе, они знают, что делали не только противоправное, но всюду нарушали заповеди Божьи. Вот как это видел неверующий пьяница и наркоман:

Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера, –
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.

Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются вол45ки,
Превратившись в живую мишень.

Идёт охота на волков, идёт охота!
На серых хищников – матёрых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука!
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.

Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали – «Нельзя за флажки!»

Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же – вожак, дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?

Волк не должен, не может иначе!
Вот кончается время моё.
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружьё.

Я из повиновения вышел
За флажки – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.

Рвусь из сил, из всех сухожилий,
Но сегодня – не так, как вчера!
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!

1968. Высоцкий В.


Мы — волки, И нас По сравненью с собаками
Мало. Под грохот двустволки Год от году нас Убывало.

Мы, как на расстреле, На землю ложились без стона.
Но мы уцелели, Хотя и живём вне закона.

Мы — волки, нас мало, Нас можно сказать — единицы.
Мы те же собаки, Но мы не хотели смириться.

Вам блюдо похлёбки, Нам проголодь в поле морозном,
Звериные тропки, Сугробы в молчании звёздном.

Вас в избы пускают В январские лютые стужи,
А нас окружают Флажки роковые всё туже.

Вы смотрите в щёлки, Мы рыщем в лесу на свободе.
Вы, в сущности, — волки, Но вы изменили породе.

Вы серыми были, Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили, И вы в сторожей измельчали.

И льстить и служить Вы за хлебную корочку рады,
Но цепь и ошейник Достойная ваша награда.

Дрожите в подклети, Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете Мы, волки, собак ненавидим.

1964. Владимир Солоухин


Что вспоминают заключенные верующие и что в памяти у неверующих? Насколько же богаче и счастливее уже здесь, на земле, верующий во Христа, страдающий за Христа!


Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю,
На полке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.

Разомлею я до неприличности,
Ковш холодный – и всё позади.
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди.

Протопи ты мне баньку по-белому –
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.

Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди – профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас.

Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.

Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.

А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.

Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.

Застучали мне мысли под темечком,
Получилось – я зря им клеймён,
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.

1968. В. Высоцкий